Page 30 - Дворянское гнездо

возвращаюсь я на родину», – промелькнуло у Лаврецкого в голове, и он закричал: «Пошел!»
– запахнулся в шинель и плотнее прижался к подушке. Тарантас толкнуло: Лаврецкий
выпрямился и широко раскрыл глаза. Перед ним на пригорке тянулась небольшая
деревенька; немного вправо виднелся ветхий господский домик с закрытыми ставнями и
кривым крылечком; по широкому двору, от самых ворот, росла крапива, зеленая и густая,
как конопля; тут же стоял дубовый, еще крепкий амбарчик. Это было Васильевское.
Ямщик повернул к воротам, остановил лошадей; лакей Лаврецкого приподнялся на
козлах и, как бы готовясь соскочить, закричал: «Гей!». Раздался сиплый, глухой лай, но даже
собаки не показалось; лакей снова приготовился соскочить и снова закричал: «Гей!».
Повторился дряхлый лай, и, спустя мгновенье, на двор, неизвестно откуда, выбежал человек
в нанковом кафтане, с белой как снег головой; он посмотрел, защищая глаза от солнца, на
тарантас, ударил себя вдруг обеими руками по ляжкам, сперва немного заметался на месте,
потом бросился отворять ворота. Тарантас въехал на двор, шурша колесами по крапиве, и
остановился перед крыльцом. Белоголовый человек, весьма, по-видимому, юркий, уже стоял,
широко и криво расставив ноги, на последней ступеньке, отстегнул передок, судорожно
дернув кверху кожу, и, помогая барину спуститься на землю, поцеловал у него руку.
– Здравствуй, здравствуй, брат, – проговорил Лаврецкий, – тебя, кажется, Антоном
зовут? Ты жив еще?
Старик молча поклонился и побежал за ключами. Пока он бегал, ямщик сидел
неподвижно, сбочась и поглядывая на запертую дверь; а лакей Лаврецкого как спрыгнул, так
и остался в живописной позе, закинув одну руку на козлы. Старик принес ключи и, без
всякой нужды изгибаясь, как змея, высоко поднимая локти, отпер дверь, посторонился и
опять поклонился в пояс.
«Вот я и дома, вот я и вернулся», – подумал Лаврецкий, входя в крошечную переднюю,
между тем как ставни со стуком и визгом отворялись один за другим и дневной свет
проникал в опустелые покои.

XIX

Небольшой домик, куда приехал Лаврецкий и где два года тому назад скончалась
Глафира Петровна, был выстроен в прошлом столетии, из прочного соснового леса; он на
вид казался ветхим, но мог простоять еще лет пятьдесят или более. Лаврецкий обошел все
комнаты и, к великому беспокойству старых, вялых мух с белой пылью на спине,
неподвижно сидевших под притолоками, велел всюду открыть окна: с самой смерти
Глафиры Петровны никто не отпирал их. Все в доме осталось, как было. Тонконогие белые
диванчики в гостиной, обитые глянцевитым серым штофом, протертые и продавленные,
живо напоминали екатерининские времена; в гостиной же стояло любимое кресло хозяйки, с
высокой и прямой спинкой, к которой она и в старости не прислонялась. На главной стене
висел старинный портрет Федорова прадеда, Андрея Лаврецкого; темное, желчное лицо едва
отделялось от почерневшего и покоробленного фона; небольшие злые глаза угрюмо глядели
из-под нависших, словно опухших век; черные волосы без пудры щеткой вздымались над
тяжелым, изрытым лбом. На угле портрета висел венок из запыленных иммортелей. «Сами
Глафира Петровна изволили плести», – доложил Антон. В спальне возвышалась узкая
кровать, под пологом из стародавней, весьма добротной полосатой материи; горка
полинялых подушек и стеганое жидкое одеяльце лежали на кровати, а у изголовья висел
образ «Введение во храм пресвятой богородицы», – тот самый образ, к которому старая
девица, умирая одна и всеми забытая, в последний раз приложилась уже хладеющими
губами. Туалетный столик из штучного дерева, с медными бляхами и кривым зеркальцем, с
почернелой позолотой, стоял у окна. Рядом с спальней находилась образная, маленькая
комнатка, с голыми стенами и тяжелым киотом в угле; на полу лежал истертый, закапанный
воском коверчик; Глафира Петровна клала на нем земные поклоны. Антон отправился с
лакеем Лаврецкого отпирать конюшню и сарай; на место его явилась старушка, чуть ли не