Page 38 - Дворянское гнездо

оканчивалось следующими стихами:
Новым чувствам всем сердцем отдался, Как ребенок душою я стал: И я сжег все, чему
поклонялся, Поклонился всему, что сжигал.
Произнося последние два стиха, Михалевич чуть не заплакал; легкие судороги –
признак сильного чувства – пробежали по его широким губам, некрасивое лицо его
просветлело. Лаврецкий слушал его, слушал… дух противоречия зашевелился в нем: его
раздражала всегда готовая, постоянно кипучая восторженность московского студента.
Четверти часа не прошло, как уже загорелся между ними спор, один из тех нескончаемых
споров, на который способны только русские люди. С оника, после многолетней разлуки,
проведенной в двух различных мирах, не понимая ясно ни чужих, ни даже собственных
мыслей, цепляясь за слова и возражая одними словами, заспорили они о предметах самых
отвлеченных – и спорили так, как будто дело шло о жизни и смерти обоих: голосили и
вопили так, что все люди всполошились в доме, а бедный Лемм, который с самого приезда
Михалевича заперся у себя в комнате, почувствовал недоуменье и начал даже чего-то смутно
бояться.
– Что же ты после этого? разочарованный? – кричал Михалевич в первом часу ночи.
– Разве разочарованные такие бывают? – возражал Лаврецкий, – те все бывают бледные
и больные – а хочешь, я тебя одной рукой подниму?
– Ну, если не разочарований , то скептык , это еще хуже (выговор Михалевича
отзывался его родиной, Малороссией). А с какого права можешь ты быть скептиком? Тебе в
жизни не повезло, положимте этом твоей вины не было: ты был рожден с душой страстной,
любящей, а тебя насильственно отводили от женщин; первая попавшаяся женщина должна
была тебя обмануть.
– Она и тебя обманула, – заметил угрюмо Лаврецкий.
– Положим, положим; я был тут орудием судьбы, – впрочем, что это я вру, – судьбы тут
нету; старая привычка неточно выражаться. Но что ж это доказывает?
– Доказывает то, что меня с детства вывихнули.
– А ты себя вправь! на то ты человек, ты мужчина; энергии тебе не занимать стать! –
Но как бы то ни было, разве можно, разве позволительно – частный, так сказать, факт
возводить в общий закон, в непреложное правило?
– Какое тут правило? – перебил Лаврецкий, – я не признаю…
– Нет, это твое правило, правило, – перебивал его в свою очередь Михалевич.
– Ты эгоист, вот что! – гремел он час спустя, – ты желал самонаслажденья, ты желал
счастья в жизни, ты хотел жить только для себя…
– Что такое самонаслажденье?
– И все тебя обмануло; все рухнуло под твоими ногами.
– Что такое самонаслажденье, спрашиваю я тебя?
– И оно должно было рухнуть. Ибо ты искал опоры там, где ее найти нельзя, ибо ты
строил свой дом на зыбком песке…
– Говори ясней, без сравнений, ибо я тебя не понимаю.
– Ибо, – пожалуй, смейся, – ибо нет в тебе веры, нет теплоты сердечной; ум, все один
только копеечный ум… ты просто жалкий, отсталый вольтериянец – вот ты кто!
– Кто, я вольтериянец?
– Да, такой же, как твой отец, и сам того не подозреваешь.
– После этого, – воскликнул Лаврецкий, – я вправе сказать, что ты фанатик!
– Увы! – возразил с сокрушеньем Михалевич, – я, к несчастью, ничем не заслужил еще
такого высокого наименования…
– Я теперь нашел, как тебя назвать, – кричал тот же Михалевич в третьем часу ночи, –
ты не скептик, не разочарованный, не вольтериянец, ты – байбак, и ты злостный байбак,
байбак с сознаньем, не наивный бай бак. Наивные байбаки лежат себе на печи и ничего не
делают, потому что не умеют ничего делать; они и не думают ничего, а ты мыслящий
человек – и лежишь; ты мог бы что-нибудь делать – и ничего не делаешь; лежишь сытым