Page 33 - Дворянское гнездо

даже надевать свой праздничный чепец, с лентами цвету массака и желтое платье из
трю-трю-левантина; но как потом, разгневавшись на господина соседа за неприличный
вопрос: «Что, мол, должон быть у вас, сударыня, капитал?» – приказали ему от дому
отказать, и как они тогда же приказали, чтоб все после их кончины, до самомалейшей
тряпицы, было представлено Федору Ивановичу. И точно, Лаврецкий нашел весь теткин
скарб в целости, не выключая праздничного чепца с лентами цвета массака и желтого платья
из трю-трю-левантина. Старинных бумаг и любопытных документов, на которые
рассчитывал Лаврецкий, не оказалось никаких, кроме одной ветхой книжки, в которую
дедушка его, Петр Андреич, вписывал то «Празднование в городе Санкт-Петербурге
замирения, заключенного с Турецкой империей его сиятельством князем Александр
Александровичем Прозоровским»; то рецепт грудного декохта с примечанием: «Сие
наставление дано генеральше Прасковье Федоровне Салтыковой от протопресвитера церкви
Живоначальныя троицы Феодора Авксентьевича»; то политическую новость следующего
рода: «О тиграх французах что-то замолкло», – и тут же рядом: «В Московских ведомостях
показано, что скончался господин премиер-маиор Михаил Петрович Колычев. Не Петра ли
Васильевича Колычева сын?» Лаврецкий нашел также несколько старых календарей и
сонников и таинственное сочинение г. Амбодика; много воспоминаний возбудили в нем
давно забытые, но знакомые «Символы и эмблемы». В туалетном столике Глафиры
Петровны Лаврецкий нашел небольшой пакет, завязанный черной ленточкой, запечатанный
черным сургучом и засунутый в самую глубь ящика. В пакете лежали лицом к лицу
пастелевый портрет его отца в молодости, с мягкими кудрями, рассыпанными по лбу, с
длинными томными глазами и полураскрытым ртом, и почти стертый портрет бледной
женщины в белом платье, с белым розаном в руке, – его матери. С самой себя Глафира
Петровна никогда не позволяла снять портрета. «Я, батюшка Федор Иваныч, – говаривал
Лаврецкому Антон, – хоша и в господских хоромах тогда жительства не имел, а вашего
прадедушку, Андрея Афанасьевича, помню, как же: мне, когда они скончались,
восьмнадцатый годочек пошел. Раз я им в саду встрелся, – так даже поджилки затряслись;
однако они ничего, только спросили, как зовут, и в свои покои за носовым платком послали.
Барин был, что и говорить – и старшого над собой не знал. Потому была, доложу вам, у
вашего прадедушки чудная така ладанка; с Афонской горы им монах ту ладанку подарил. И
сказал он ему этта монах-то: „За твое, боярин, радушие сие тебе дарю; носи – и суда не
бойся“. Ну, да ведь тогда, батюшка, известно, какие были времена: что барин восхотел, то и
творил. Бывало, кто даже из господ вздумает им перечить, так они только посмотрят на него
да скажут: „Мелко плаваешь“, – самое это у них было любимое слово. И жил он, ваш
блаженныя памяти прадедушка, в хоромах деревянных малых; а что добра после себя
оставил, серебра что, всяких запасов, все подвалы битком набиты были. Хозяин был. Тот-то
графинчик, что вы похвалить изволили, их был: из него водку кушали. А вот дедушка ваш,
Петр Андреич, и палаты себе поставил каменные, а добра не нажил; все у них пошло хинею;
и жили они хуже папенькиного, и удовольствий никаких себе не производили, – а денежки
все порешил, и помянуть его нечем, ложки серебряной от них не осталось, и то еще спасибо,
Глафира Петровна порадела».
– А правда ли, – перебивал его Лаврецкий, – ее старой колотовкой звали?
– Да ведь кто звал! – возражал с неудовольствием Антон.
– А что, батюшка, – решился спросить однажды старик, – что наша барынька, где
изволит свое пребывание иметь?
– Я развелся с женою, – проговорил с усилием Лаврецкий, – пожалуйста, не спрашивай
о ней.
– Слушаю-с, – печально возразил старик.
По прошествии трех недель Лаврецкий поехал верхом в О… к Калитиным и провел у
них вечер. Лемм был у них; он очень понравился Лаврецкому. Хотя, по милости отца, он ни
на каком инструменте не играл, однако страстно любил музыку, музыку дельную,
классическую. Паншина в тот вечер у Калитиных не было. Губернатор услал его куда-то за