Page 124 - Идиот

бессознательное движение, так давно уже овладевшее им, как вдруг мелькнуло пред ним и
другое воспоминание, чрезвычайно заинтересовавшее его: ему вспомнилось, что в ту
минуту, когда он заметил, что все ищет чего-то кругом себя, он стоял на тротуаре у окна
одной лавки и с большим любопытством разглядывал товар, выставленный в окне. Ему
захотелось теперь непременно проверить: действительно ли он стоял сейчас, может быть,
всего пять минут назад, пред окном этой лавки, не померещилось ли ему, не смешал ли он
чего? Существует ли в самом деле эта лавка и этот товар? Ведь он и в самом деле чувствует
себя сегодня в особенно болезненном настроении, почти в том же, какое бывало с ним
прежде при начале припадков его прежней болезни. Он знал, что в такое предприпадочное
время он бывает необыкновенно рассеян и часто даже смешивает предметы и лица, если
глядит на них без особого, напряженного внимания. Но была и особенная причина, почему
ему уж так очень захотелось проверить, стоял ли он тогда перед лавкой: в числе вещей,
разложенных напоказ в окне лавки, была одна вещь, на которую он смотрел и которую даже
оценил в шестьдесят копеек серебром, он помнил это, несмотря на всю свою рассеянность и
тревогу. Следовательно, если эта лавка существует, и вещь эта действительно выставлена в
числе товаров, то, стало быть, собственно для этой вещи и останавливался. Значит, эта вещь
заключала в себе такой сильный для него интерес, что привлекла его внимание даже в то
самое время, когда он был в таком тяжелом смущении, только что выйдя из воксала
железной дороги. Он шел, почти в тоске смотря направо, и сердце его билось от
беспокойного нетерпения. Но вот эта лавка, он нашел ее наконец! Он уже был в пятистах
шагах от нее, когда вздумал воротиться. Вот и этот предмет в шестьдесят копеек; "конечно, в
шестьдесят копеек, не стоит больше!" подтвердил он теперь, и засмеялся. Но он засмеялся
истерически; ему стало очень тяжело. Он ясно вспомнил теперь, что именно тут, стоя пред
этим окном, он вдруг обернулся, точно давеча, когда поймал на себе глаза Рогожина.
Уверившись, что он не ошибся (в чем, впрочем, он и до проверки был совершенно уверен),
он бросил лавку и поскорее пошел от нее. все это надо скорее обдумать, непременно; теперь
ясно было, что ему не померещилось и в воксале, что с ним случилось непременно что-то
действительное и непременно связанное со всем этим прежним его беспокойством. Но
какое-то внутреннее непобедимое отвращение опять пересилило: он не захотел ничего
обдумывать, он не стал обдумывать; он задумался совсем о другом.
Он задумался между прочим о том, что в эпилептическом состоянии его была одна
степень почти пред самым припадком (если только припадок приходил наяву), когда вдруг,
среди грусти, душевного мрака, давления, мгновениями как бы воспламенялся его мозг, и с
необыкновенным порывом напрягались разом все жизненные силы его. Ощущение жизни,
самосознания почти удесятерялось в эти мгновения, продолжавшиеся как молния. Ум,
сердце озарялись необыкновенным светом; все волнения, все сомнения его, все беспокойства
как бы умиротворялись разом, разрешались в какое-то высшее спокойствие, полное ясной,
гармоничной радости и надежды, полное разума и окончательной причины. Но эти моменты,
эти проблески были еще только предчувствием той окончательной секунды (никогда не
более секунды), с которой начинался самый припадок. Эта секунда была, конечно,
невыносима. Раздумывая об этом мгновении впоследствии, уже в здоровом состоянии, он
часто говорил сам себе: что ведь все эти молнии и проблески высшего самоощущения и
самосознания, а стало быть и "высшего бытия", не что иное как болезнь, как нарушение
нормального состояния, а если так, то это вовсе не высшее бытие, а, напротив, должно быть
причислено к самому низшему. И однако же он все-таки дошел, наконец, до чрезвычайно
парадоксального вывода: "что же в том, что это болезнь?" решил он наконец, "какое до того
дело, что это напряжение ненормальное, если самый результат, если минута ощущения,
припоминаемая и рассматриваемая уже в здоровом состоянии, оказывается в высшей
степени гармонией, красотой, дает неслыханное и негаданное дотоле чувство полноты, меры,
примирения и встревоженного молитвенного слития с самым высшим синтезом жизни?" Эти
туманные выражения казались ему самому очень понятными, хотя еще слишком слабыми. В
том же, что это действительно "красота и молитва", что это действительно "высший синтез