Page 122 - Идиот

была. Слушай, Парфен, ты давеча спросил меня, вот мой ответ: сущность религиозного
чувства ни под какие рассуждения, ни под какие проступки и преступления и ни под какие
атеизмы не подходит; тут что-то не то, и вечно будет не то; тут что-то такое, обо что вечно
будут скользить атеизмы и вечно будут не про то говорить. Но главное то, что всего яснее и
скорее на русском сердце это заметишь, и вот мое заключение! Это одно из самых первых
моих убеждений, которые я из нашей России выношу. Есть что делать, Парфен! Есть что
делать на нашем русском свете, верь мне! Припомни, как мы в Москве сходились и говорили
с тобой одно время… И совсем не хотел я сюда возвращаться теперь! И совсем, совсем не
так думал с тобой встретиться!.. Ну, да что!.. прощай, до свиданья! Не оставь тебя бог!
Он повернулся и пошел вниз по лестнице.
- Лев Николаевич! - крикнул сверху Парфен, когда князь дошел до первой забежной
площадки: - крест тот, что у солдата купил, при тебе?
- Да, на мне. - И князь опять остановился.
- Покажь-ка сюда.
Опять новая странность! Он подумал, поднялся наверх и выставил ему на показ свой
крест, не снимая его с шеи.
- Отдай мне, - сказал Рогожин.
- Зачем? Разве ты…
Князю бы не хотелось расставаться с этим крестом.
- Носить буду, а свой тебе сниму, ты носи.
- Поменяться крестами хочешь? Изволь, Парфен, коли так, я рад; побратаемся!
Князь снял свой оловянный крест, Парфен свой золотой, и поменялись. Парфен молчал.
С тяжелым удивлением заметил князь, что прежняя недоверчивость, прежняя горькая и
почти насмешливая улыбка все еще как бы не оставляла лица его названного брата, по
крайней мере, мгновениями сильно выказывалась. Молча взял, наконец, Рогожин руку князя
и некоторое время стоял, как бы не решаясь на что-то; наконец, вдруг потянул его за собой,
проговорив едва слышным голосом: "пойдем". Перешли чрез площадку первого этажа и
позвонили у двери, противоположной той, из которой они вышли. Им отворили скоро.
Старенькая женщина, вся сгорбленная и в черном, повязанная платочком, молча и низко
поклонилась Рогожину; тот что-то наскоро спросил ее и, не останавливаясь за ответом, повел
князя далее через комнаты. Опять пошли темные комнаты, какой-то необыкновенной,
холодной чистоты, холодно и сурово меблированные старинною мебелью в белых, чистых
чехлах. Не докладываясь, Рогожин прямо ввел князя в одну небольшую комнату, похожую
на гостиную, разгороженную лоснящеюся перегородкой, из красного дерева, с двумя
дверьми по бокам, за которою, вероятно, была спальня. В углу гостиной, у печки, в креслах,
сидела маленькая старушка, еще с виду не то чтоб очень старая, даже с довольно здоровым,
приятным и круглым лицом, но уже совершенно седая и (с первого взгляда заключить было
можно) впавшая в совершенное детство. Она была в черном шерстяном платье, с черным
большим платком на шее, в белом чистом чепце с черными лентами. Ноги ее упирались в
скамеечку. Подле нее находилась другая чистенькая старушка, постарше ее, тоже в трауре и
тоже в белом чепце, должно быть, какая-нибудь приживалка, и молча вязала чулок. Обе они,
должно быть, все время молчали. Первая старушка, завидев Рогожина и князя, улыбнулась
им и несколько раз ласково наклонила в знак удовольствия голову.
- Матушка, - сказал Рогожин, поцеловав у нее руку, - вот мой большой друг, князь Лев
Николаевич Мышкин; мы с ним крестами поменялись; он мне за родного брата в Москве
одно время был, много для меня сделал. Благослови его, матушка, как бы ты родного сына
благословила. Постой, старушка, вот так, дай я сложу тебе руку…
Но старушка, прежде чем Парфен успел взяться, подняла свою правую руку, сложила
пальцы в три перста и три раза набожно перекрестила князя. Затем еще раз ласково и нежно
кивнула ему головой.
- Ну, пойдем, Лев Николаевич, - сказал Парфен, - я только за этим тебя и приводил…
Когда опять вышли на лестницу, он прибавил: