Page 126 - Идиот

сам Лебедев, рекомендуя ему племянника. Да, об этом убийце он читал еще очень недавно.
Много читал и слышал о таких вещах с тех пор, как вќехал в Россию; он упорно следил за
всем этим. А давеча так даже слишком заинтересовался в разговоре с половым, именно об
этом же убийстве Жемариных. Половой с ним согласился, он вспомнил это. Припомнил и
полового; это был не глупый парень, солидный и осторожный, а "впрочем, ведь бог его знает
какой. Трудно в новой земле новых людей разгадывать". В русскую душу, впрочем, он
начинал страстно верить. О, много, много вынес он совсем для него нового в эти шесть
месяцев, и негаданного, и неслыханного, и неожиданного! Но чужая душа потемки, и
русская душа потемки; для многих потемки. Вот он долго сходился с Рогожиным, близко
сходились, "братски" сходились, - а знает ли он Рогожина? А впрочем какой иногда тут, во
всем этом, хаос, какой сумбур, какое безобразие! И какой же однако гадкий и вседовольный
прыщик этот давешний племянник Лебедева? А впрочем что же я? (продолжалось мечтаться
князю:) Разве он убил эти существа, этих шесть человек? Я как будто смешиваю… как это
странно! У меня голова что-то кружится… А какое симпатичное, какое милое лицо у
старшей дочери Лебедева, вот у той, которая стояла с ребенком, какое невинное, какое почти
детское выражение и какой почти детский смех! Странно, что он почти забыл это лицо и
теперь только о нем вспомнил. Лебедев, топающий на них ногами, вероятно, их всех
обожает. Но что всего вернее, как дважды два, это то, что Лебедев обожает и своего
племянника!
А впрочем, что же он взялся их так окончательно судить, он, сегодня явившийся, что
же это он произносит такие приговоры? Да вот Лебедев же задал ему сегодня задачу: ну
ожидал ли он такого Лебедева? Разве он знал такого Лебедева прежде? Лебедев и Дюбарри, -
господи! Впрочем, если Рогожин убьет, то по крайней мере не так беспорядочно убьет.
Хаоса этого не будет. По рисунку заказанный инструмент и шесть человек, положенных
совершенно в бреду! Разве у Рогожина по рисунку заказанный инструмент… у него… но…
разве решено, что Рогожин убьет?! - вздрогнул вдруг князь. "Не преступление ли, не низость
ли с моей стороны так цинически-откровенно сделать такое предположение!" вскричал он, и
краска стыда залила разом лицо его. Он был изумлен, он стоял, как вкопаный на дороге. Он
разом вспомнил и давешний Павловский воксал, и давешний Николаевский воксал, и вопрос
Рогожину прямо в лицо о глазах, и крест Рогожина, который теперь на нем, и благословение
его матери, к которой он же его сам привел, и последнее судорожное обќятие, последнее
отречение Рогожина, давеча, на лестнице, - и после этого всего поймать себя на
беспрерывном искании чего-то кругом себя, и эта лавка, и этот предмет… что за низость! И
после всего этого он идет теперь "с особенною целью", с особою "внезапною идеей"!
Отчаяние и страдание захватили всю его душу. Князь немедленно хотел поворотить назад к
себе, в гостиницу; даже повернулся и пошел; но чрез минуту остановился, обдумал и
воротился опять по прежней дороге.
Да, он уже и был на Петербургской, он был близко от дома; ведь не с прежнею же
целью теперь он идет туда, ведь не с "особенною же идеей"! И как оно могло быть! Да,
болезнь его возвращается, это несомненно; может быть, припадок с ним будет непременно
сегодня. Чрез припадок и весь этот мрак, чрез припадок и "идея"! Теперь мрак рассеян,
демон прогнан, сомнений не существует, в его сердце радость! И - он так давно не видал ее,
ему надо ее увидеть, и… да, он желал бы теперь встретить Рогожина, он бы взял его за руку,
и они бы пошли вместе… Сердце его чисто; разве он соперник Рогожину? Завтра он сам
пойдет и скажет Рогожину, что он ее видел; ведь летел же он сюда, как сказал давеча
Рогожин, чтобы только ее увидать! Может быть, он и застанет ее, ведь не наверно же она в
Павловске!
Да, надо, чтобы теперь все это было ясно поставлено, чтобы все ясно читали друг в
друге, чтобы не было этих мрачных и страстных отречений, как давеча отрекался Рогожин, и
пусть все это совершится свободно и… светло. Разве неспособен к свету Рогожин? Он
говорит, что любит ее не так, что в нем нет состраданья, нет "никакой такой жалости".
Правда, он прибавил потом, что "твоя жалость, может быть, еще пуще моей любви", - но он