Page 128 - Идиот

уже никакого теперь сомнения!), которые сверкнули на него утром, в толпе, когда он
выходил из вагона Николаевской железной дороги; те самые (совершенно те самые!), взгляд
которых он поймал потом давеча, у себя за плечами, садясь на стул у Рогожина. Рогожин
давеча отрекся: он спросил с искривленною, леденящею улыбкой: "чьи же были глаза-то?" И
князю ужасно захотелось, еще недавно, в воксале Царскосельской дороги, - когда он садился
в вагон, чтоб ехать к Аглае, и вдруг опять увидел эти глаза, уже в третий раз в этот день, -
подойти к Рогожину и сказать ему "чьи это были глаза!" Но он выбежал из воксала и очнулся
только пред лавкой ножевщика в ту минуту, как стоял и оценивал в шестьдесят копеек один
предмет, с оленьим черенком. Странный и ужасный демон привязался к нему окончательно и
уже не хотел оставлять его более. Этот демон шепнул ему в Летнем Саду, когда он сидел,
забывшись, под липой, что если Рогожину так надо было следить за ним с самого утра и
ловить его на каждом шагу, то, узнав, что он не поедет в Павловск (что уже, конечно, было
роковым для Рогожина сведением). Рогожин непременно пойдет туда, к тому дому, на
Петербургской, и будет непременно сторожить там его, князя, давшего ему еще утром
честное слово, что "не увидит ее", и что "не затем он в Петербург приехал". И вот князь
судорожно устремляется к тому дому, и что же в том, что действительно он там встречает
Рогожина? Он увидел только несчастного человека, душевное настроение которого мрачно,
но очень понятно. Этот несчастный человек даже и не скрывался теперь. Да, Рогожин давеча
почему-то заперся и солгал, но в воксале он стоял почти не скрываясь. Скорей даже он,
князь, скрывался, а не Рогожин. А теперь, у дома, он стоял по другой стороне улицы, шагах в
пятидесяти наискось, на противоположном тротуаре, скрестив руки, и ждал. Тут уже он был
совсем на виду и, кажется, нарочно хотел быть на виду. Он стоял как обличитель и как судья,
а не как… А не как кто?
А почему же он, князь, не подошел теперь к нему сам и повернул от него, как бы
ничего не заметив, хотя глаза их и встретились. (Да, глаза их встретились! и они посмотрели
-друг на друга.) Ведь он же сам хотел давеча взять его за руку и пойти туда вместе с ним?
Ведь он сам же хотел завтра идти к нему и сказать, что он был у нее? Ведь отрекся же он сам
от своего демона, еще идя туда, на половине дороги, когда радость вдруг наполнила его
душу? Или в самом деле было что-то такое в Рогожине, то-есть в целом сегодняшнем образе
этого человека, во всей совокупности его слов, движений, поступков, взглядов, что могло
оправдывать ужасные предчувствия князя и возмужающие нашептывания его демона? Нечто
такое, что видится само собой, но что трудно анализировать и рассказать, невозможно
оправдать достаточными причинами, но что однако же производит, несмотря на всю эту
трудность и невозможность, совершенно цельное и неотразимое впечатление, невольно
переходящее в полнейшее убеждение?..
Убеждение в чем? (О, как мучила князя чудовищность, "унизительность" этого
убеждения, "этого низкого предчувствия", и как обвинял он себя самого!) Скажи же, если
смеешь, в чем? - говорил он беспрерывно себе, с упреком и с вызовом, - формулируй,
осмелься выразить всю свою мысль, ясно, точно, без колебания! О, я бесчестен! - повторял
он с негодованием и с краской в лице, - какими же глазами буду я смотреть теперь всю
жизнь на этого человека! О, что за день! О, боже, какой кошмар!
Была минута, в конце этого длинного и мучительного пути с Петербургской Стороны,
когда вдруг неотразимое желание захватило князя, - пойти сейчас к Рогожину, дождаться
его, обнять его со стыдом, со слезами, сказать ему все и кончить все разом. Но он стоял уже
у своей гостиницы… Как не понравились ему давеча эта гостиница, эти коридоры, весь этот
дом, его номер, не понравились с первого взгляду; он несколько раз в этот день с каким-то
особенным отвращением припоминал, что надо будет сюда воротиться… "Да что это я, как
больная женщина, верю сегодня во всякое предчувствие!" подумал он с раздражительною
насмешкой, останавливаясь в воротах. Новый, нестерпимый прилив стыда, почти отчаяния,
приковал его на месте, при самом входе в ворота. Он остановился на минуту. Так иногда
бывает с людьми; нестерпимые внезапные воспоминания, особенно сопряженные со стыдом,
обыкновенно останавливают, на одну минуту, на месте. "Да, я человек без сердца и трус!"