Page 185 - Идиот

которой докажу ясно как день, что каждая страница их книг, брошюр, мемуаров написана
прежде всего прежним русским помещиком. Их злоба, негодование, остроумие - помещичьи
(даже до-Фамусовские!); их восторг, их слезы, настоящие, может быть, искренние слезы, но -
помещичьи! Помещичьи или семинарские… Вы опять смеетесь, и вы смеетесь, князь? Тоже
не согласны?
Действительно, все смеялись, усмехнулся и князь.
- Я так прямо не могу еще сказать, согласен я или не согласен, - произнес князь, вдруг
перестав усмехаться и вздрогнув с видом пойманного школьника, - но уверяю вас что
слушаю вас с чрезвычайным удовольствием…
Говоря это, он чуть не задыхался, и даже холодный пот выступил у него на лбу. Это
были первые слова, произнесенные им с тех пор, как он тут сидел. Он попробовал было
оглянуться кругом, но не посмел; Евгений Павлович поймал его жест и улыбнулся.
- Я вам, господа, скажу факт, - продолжал он прежним тоном, то-есть как будто с
необыкновенным увлечением и жаром и в то же время чуть не смеясь, может быть, над
своими же собственными словами, - факт, наблюдение и даже открытие которого я имею
честь приписывать себе и даже одному себе; по крайней мере, об этом не было еще нигде
сказано или написано. В факте этом выражается вся сущность русского либерализма того
рода, о котором я говорю. Во-первых, что же, и есть либерализм, если говорить вообще, как
не нападение (разумное или ошибочное, это другой вопрос) на существующие порядки
вещей? Ведь так? Ну, так факт мой состоит в том, что русский либерализм не есть нападение
на существующие порядки вещей, а есть нападение на самую сущность наших вещей, на
самые вещи, а не на один только порядок, не на русские порядки, а на самую Россию. Мой
либерал дошел до того, что отрицает самую Россию, то-есть ненавидит и бьет свою мать.
Каждый несчастный и неудачный русский факт возбуждает в нем смех и чуть не восторг. Он
ненавидит народные обычаи, русскую историю, все. Если есть для него оправдание, так
разве в том, что он не понимает, что делает, и свою ненависть к России принимает за самый
плодотворный либерализм (о, вы часто встретите у нас либерала, которому аплодируют
остальные, и который, может быть, в сущности самый нелепый, самый тупой и опасный
консерватор, и сам не знает того!). Эту ненависть к России, еще не так давно, иные либералы
наши принимали чуть не за истинную любовь к отечеству и хвалились тем, что видят лучше
других, в чем она должна состоять; но теперь уже стали откровеннее и даже слова "любовь к
отечеству" стали стыдиться, даже понятие изгнали и устранили как вредное и ничтожное.
Факт этот верный, я стою за это и… надобно же было высказать когда-нибудь правду
вполне, просто и откровенно; но факт этот в то же время и такой, которого нигде и никогда,
спокон-веку и ни в одном народе, не бывало и не случалось, а, стало быть, факт этот
случайный и может пройти, я согласен. Такого не может быть либерала нигде, который бы
самое отечество свое ненавидел. Чем же это все объяснить у нас? Тем самым, что и прежде, -
тем, что русский либерал есть покамест еще нерусский либерал; больше ничем, по-моему.
- Я принимаю все, что ты сказал, за шутку, Евгений Павлыч, - серьезно возразил князь
Щ.
- Я всех либералов не видала и судить не берусь, - сказала Александра Ивановна, - но с
негодованием вашу мысль выслушала: вы взяли частный случай и возвели в общее правило,
а стало быть, клеветали.
- Частный случай? А-а! Слово произнесено, - подхватил Евгений Павлович. - Князь, как
вы думаете: частный это случай или нет?
- Я тоже должен сказать, что я мало видел и мало был… с либералами, - сказал князь, -
но мне кажется, что вы, может быть, несколько правы, и что тот русский либерализм, о
котором вы говорили, действительно отчасти наклонен ненавидеть самую Россию, а не одни
только ее порядки вещей. Конечно, это только отчасти… конечно, это никак не может быть
для всех справедливо…
Он замялся и не докончил. Несмотря на все волнение свое, он был чрезвычайно
заинтересован разговором. В князе была одна особенная черта, состоявшая в