Page 277 - Идиот

предчувствовались эти бедствия.
- Да, конечно… - пробормотал князь, почти с потерянным видом, - ваши записки были
бы… чрезвычайно интересны.
Генерал, конечно, передавал уже то, что еще вчера рассказывал Лебедеву, и передавал,
стало быть, плавно; но тут опять недоверчиво покосился на князя.
- Мои записки, - произнес он с удвоенною гордостью, - написать мои записки? Не
соблазнило меня это, князь! Если хотите, мои записки уже написаны, но… лежат у меня в
пюпитре. Пусть, когда засыплют мне глаза землей, пусть тогда появятся и, без сомнения,
переведутся и на другие языки, не по литературному их достоинству, нет, но по важности
громаднейших фактов, которых я был очевидным свидетелем, хотя и ребенком; но тем паче:
как ребенок, я проникнул в самую интимную, так сказать, спальню "великого человека"! Я
слышал по ночам стоны этого "великана в несчастии", он не мог совеститься стонать и
плакать пред ребенком, хотя я уже и понимал, что причина его страданий - молчание
императора Александра.
- Да, ведь он писал письма… с предложениями о мире… - робко поддакнул князь.
- Собственно нам неизвестно с какими именно предложениями он писал, но писал
каждый день, каждый час, и письмо за письмом! Волновался ужасно. Однажды ночью,
наедине, я бросился к нему со слезами (о, я любил его!): "Попросите, попросите прощения у
императора Александра!" закричал я ему. То-есть, мне надо бы было выразиться:
"Помиритесь с императором Александром", но как ребенок, я наивно высказал всю мою
мысль. "О, дитя мое! - отвечал он, - он ходил взад и вперед по комнате, - о, дитя мое! - он как
бы не замечал тогда, что мне десять лет, и даже любил разговаривать со мной. - О, дитя мое,
я готов целовать ноги императора Александра, но зато королю Прусскому, но зато
Австрийскому императору, о, этим вечная ненависть и… наконец… ты ничего не смыслишь
в политике!" - Он как бы вспомнил вдруг с кем говорит и замолк, но глаза его еще долго
метали искры. Ну, опиши я эти все факты, - а я бывал свидетелем и величайших фактов, -
издай я их теперь, и все эти критики, все эти литературные тщеславия, все эти зависти,
партии и… нет-с, слуга покорный!
- Насчет партий вы, конечно, справедливо заметили, и я с вами согласен, - тихо ответил
князь, капельку помолчав, - я вот тоже очень недавно прочел книгу Шарраса о Ватерлосской
кампании. Книга, очевидно, серьезная, и специалисты уверяют, что с чрезвычайным знанием
дела написана. Но проглядывает на каждой странице радость в унижении Наполеона, и если
бы можно было оспорить у Наполеона даже всякий признак таланта и в других кампаниях, то
Шаррас, кажется, был бы этому чрезвычайно рад; а это уж нехорошо в таком серьезном
сочинении, потому что это дух партии. Очень вы были заняты тогда вашею службой у…
императора?
Генерал был в восторге. Замечание князя своею серьезностью и простодушием
рассеяло последние остатки его недоверчивости.
- Шаррас! О, я был сам в негодовании! Я тогда же написал к нему, но… я собственно не
помню теперь… Вы спрашиваете, занят ли я был службой? О, нет! Меня назвали
камер-пажом, но я уже и тогда не считал это серьезным. При том же Наполеон очень скоро
потерял всякую надежду приблизить к себе русских, и уж, конечно, забыл бы и обо мне,
которого приблизил из политики, если бы… если б он не полюбил меня лично, я смело
говорю это теперь. Меня же влекло к нему сердце. Служба не спрашивалась: надо было
являться иногда во дворец и… сопровождать верхом императора на прогулках, вот и все. Я
ездил верхом порядочно. Выезжал он пред обедом, в свите обыкновенно бывали Даву, я,
мамелюк Рустан…
- Констан, - выговорилось с чего-то вдруг у князя.
- Н-нет, Констана тогда не было; он ездил тогда с письмом… к императрице Жозефине;
но вместо него два ординарца, несколько польских улан… ну, вот и вся свита, кроме
генералов, разумеется, и маршалов, которых Наполеон брал с собой, чтоб осматривать с
ними местность, расположение войск, советоваться… Всего чаще находился при нем Даву,