Page 278 - Идиот
P. 278

как  теперь  помню:  огромный,  полный,  хладнокровный  человек  в  очках,  с  странным
               взглядом.  С  ним  чаще  всего  советовался  император.  Он  ценил  его  мысли.  Помню,  они
               совещались уже несколько дней; Даву приходил  и утром, и вечером, часто даже спорили;
               наконец. Наполеон как бы стал соглашаться. Они были вдвоем в кабинете, я третий, почти не
               замеченный  ими.  Вдруг  взгляд  Наполеона  случайно  падает  на  меня,  странная  мысль
               мелькает в глазах его:  "Ребенок!  -  говорит он мне вдруг,  -  как ты думаешь:  если я приму
               православие  и  освобожу  ваших  рабов,  пойдут  за  мной  русские  или  нет?"  -  "Никогда!"  -
               вскричал  я  в  негодовании.  Наполеон  был  поражен.  "В  заблиставших  патриотизмом глазах
               этого ребенка, - сказал он, - я прочел мнение всего русского народа. Довольно, Даву! Все это
               фантазии! Изложите ваш другой проект".
                     - Да, но и этот проект была сильная мысль! - сказал князь, видимо интересуясь: - так вы
               приписываете этот проект Даву?
                     - По  крайней  мере,  они  совещались  вместе.  Конечно,  мысль  была  Наполеоновская,
               орлиная мысль, но и другой проект был тоже мысль… Это тот самый знаменитый "conseil du
               lion",  как  сам  Наполеон  назвал  этот  совет  Даву.  Он  состоял  в  том,  чтобы  затвориться  в
               Кремле  со  всем  войском,  настроить  бараков,  окопаться  укреплениями,  расставить  пушки,
               убить по возможности более лошадей и посолить их мясо; по возможности более достать и
               намародерничать  хлеба,  и  прозимовать  до  весны;  а  весной  пробиться  чрез  русских.  Этот
               проект  сильно  увлек  Наполеона.  Мы  ездили  каждый  день  кругом  кремлевских  стен,  он
               указывал,  где  ломать,  где  строить,  где  люнет,  где  равелин,  где  ряд  блок-гаузов,  -  взгляд,
               быстрота,  удар!  Все  было,  наконец,  решено;  Даву  приставал  за окончательным  решением.
               Опять они были наедине, и я третий. Опять Наполеон ходил по комнате, скрестя руки. Я не
               мог оторваться от его лица, сердце мое билось. - "Я иду", - сказал Даву. - "Куда?" - спросил
               Наполеон. - "Солить лошадей", - сказал Даву. Наполеон вздрогнул, решалась судьба. "Дитя! -
               сказал он мне вдруг: - что ты думаешь о нашем намерении?" Разумеется, он спросил у меня
               так,  как  иногда  человек  величавшего  ума,  в последнее  мгновение, обращается  к орлу  или
               решетке.  Вместо  Наполеона,  я  обращаюсь  к  Даву  и  говорю,  как  бы  во  вдохновении:
               "Улепетывайте-ка,  генерал,  во-свояси!"  Проект  был  разрушен.  Даву  пожал  плечами  и,
               выходя,  сказал  шепотом:  "Bah!  Il  devient  supersticieux!"  А  назавтра  же  было  объявлено
               выступление.
                     - Все это чрезвычайно интересно, -  произнес князь ужасно тихо,  -  если это все так и
               было… то-есть, я хочу сказать… - поспешил-было он поправиться.
                     - О,  князь!  -  вскричал  генерал,  упоенный  своим  рассказом  до  того,  что,  может  быть,
               уже не мог бы остановиться даже пред самою крайнею неосторожностью: - вы говорите: "все
               это  было"!  Но  было  более,  уверяю  вас,  что  было  гораздо  более!  Все  это  только  факты
               мизерные, политические. Но повторяю же вам, я был свидетелем ночных слез и стонов этого
               великого  человека;  а  этого  уж  никто  не  видел  кроме  меня!  Под  конец,  правда, он  уже  не
               плакал, слез не было, но только стонал иногда; но лицо его все более и более подергивалось
               как бы мраком. Точно вечность уже осеняла его мрачным крылом своим. Иногда, по ночам,
               мы  проводили  целые  часы  одни,  молча  -  мамелюк  Рустан  храпит,  бывало,  в  соседней
               комнате; ужасно крепко спал этот человек. "Зато он верен мне и династии", говорил про него
               Наполеон. Однажды мне было страшно больно, и вдруг он заметил слезы на глазах моих; он
               посмотрел на меня с умилением: "Ты жалеешь меня!" вскричал он: "ты, дитя, да еще, может
               быть, пожалеет меня и  другой  ребенок, мой сын,  le  roi  de  Rome;  остальные  все,  все меня
               ненавидят, а братья первые продадут меня в несчастии!" Я зарыдал и бросился к нему; тут и
               он  не  выдержал;  мы  обнялись,  и  слезы  наши  смешались.  "Напишите,  напишите  письмо  к
               императрице Жозефине!" прорыдал я ему. Наполеон вздрогнул, подумал и сказал мне: "Ты
               напомнил мне о третьем сердце, которое меня любит; благодарю тебя, друг мой!" Тут же сел
               и написал то письмо к Жозефине, с которым назавтра же был отправлен Констан.
                     - Вы сделали прекрасно, - сказал князь; - среди злых мыслей, вы навели его на доброе
               чувство.
                     - Именно, князь, и как прекрасно вы это объясняете, "сообразно с собственным вашим
   273   274   275   276   277   278   279   280   281   282   283