Page 279 - Идиот

сердцем! - восторженно вскричал генерал, и, странно, настоящие слезы заблистали в глазах
его. - Да, князь, да, это было великое зрелище! И знаете ли, я чуть не уехал за ним в Париж и
уж, конечно, разделил бы с ним "знойный остров заточенья", но увы! судьбы наши
разделились! Мы разошлись: он - на знойный остров, где хотя раз, в минуту ужасной скорби,
вспомнил, может быть, о слезах бедного мальчика, обнимавшего и простившего его в
Москве; я же был отправлен в кадетский корпус, где нашел одну муштровку, грубость
товарищей и… Увы! Все пошло прахом! "Я не хочу тебя отнять у твоей матери и не беру с
собой!" сказал он мне в день ретирады, "но я желал бы что-нибудь для тебя сделать". Он уже
садился на коня: "Напишите мне что-нибудь в альбом моей сестры, на память", произнес я,
робея, потому что он был очень расстроен и мрачен. Он вернулся, спросил перо, взял альбом:
"Каких лет твоя сестра?" - спросил он меня, уже держа перо. - "Трех лет", - отвечал я. - "Petite
fille alors". И черкнул в альбом: "Ne mentez jamais!" "Napolйon, votre ami sincйre". Такой совет
и в такую минуту, согласитесь, князь!
- Да, это знаменательно.
- Этот листок, в золотой рамке, под стеклом, всю жизнь провисел у сестры моей в
гостиной, на самом видном месте, до самой смерти ее - умерла в родах; где он теперь - не
знаю… но… ах, боже мой! Уже два часа! Как задержал я вас, князь! Это непростительно.
Генерал встал со стула.
- О, напротив! - промямлил князь: - вы так меня заняли и… наконец… это так
интересно; я вам так благодарен!
- Князь! - сказал генерал, опять сжимая до боли его руку и сверкающими глазами
пристально смотря на него, как бы сам вдруг опомнившись и точно ошеломленный какою-то
внезапною мыслью: - князь! Вы до того добры, до того простодушны, что мне становится
даже вас жаль иногда. Я с умилением смотрю на вас; о, благослови вас бог! Пусть жизнь
ваша начнется и процветет… в любви. Моя же кончена! О, простите, простите!
Он быстро вышел, закрыв лицо руками. В искренности его волнения князь не мог
усомниться. Он понимал также, что старик вышел в упоении от своего успеха; но ему
все-таки предчувствовалось, что это был один из того разряда лгунов, которые хотя и лгут до
сладострастия и даже до самозабвения, но и на самой высшей точке своего упоения все-таки
подозревают про себя, что ведь им не верят, да и не могут верить. В настоящем положении
своем, старик мог опомниться, не в меру устыдиться, заподозрить князя в безмерном
сострадании к нему, оскорбиться. "Не хуже ли я сделал, что довел его до такого
вдохновения?" - тревожился князь, и вдруг не выдержал и расхохотался ужасно, минут на
десять. Он было стал укорять себя за этот смех; но тут же понял, что не в чем укорять,
потому что ему бесконечно было жаль генерала.
Предчувствия его сбылись. Вечером же он получил странную записку, краткую, но
решительную. Генерал уведомлял, что он и с ним расстается навеки, что уважает его и
благодарен ему, но даже и от него не примет "знаков сострадания, унижающих достоинство
и без того уже несчастного человека". Когда князь услышал, что старик заключился у Нины
Александровны, то почти успокоился за него. Но мы уже видели, что генерал наделал
каких-то бед и у Лизаветы Прокофьевны. Здесь мы не можем сообщить подробностей, но
заметим вкратце, что сущность свидания состояла в том, что генерал испугал Лизавету
Прокофьевну, а горькими намеками на Ганю привел ее в негодование. Он был выведен с
позором. Вот почему он и провел такую ночь и такое утро, свихнулся окончательно и
выбежал на улицу чуть не в помешательстве.
Коля все еще не понимал дела вполне и даже надеялся взять строгостию.
- Ну куда мы теперь потащимся, как вы думаете, генерал? - сказал он: - к князю не
хотите, с Лебедевым рассорились, денег у вас нет, у меня никогда не бывает: вот и сели
теперь на бобах, среди улицы.
- Приятнее сидеть с бобами чем на бобах, - пробормотал генерал, - этим… каламбуром
я возбудил восторг… в офицерском обществе… сорок четвертого… Тысяча… восемьсот…
сорок четвертого года, да!.. Я не помню… О, не напоминай, не напоминай! "Где моя юность,