Page 281 - Идиот

По правде, Варвара Ардалионовна, в разговоре с братом, несколько преувеличила
точность своих известий о сватовстве князя за Аглаю Епанчину. Может быть, как
прозорливая женщина, она предугадала то, что должно было случиться в близком будущем;
может быть, огорчившись из-за разлетевшейся дымом мечты (в которую и сама, по правде,
не верила), она, как человек, не могла отказать себе в удовольствии, преувеличением беды,
подлить еще более яду в сердце брата, впрочем, искренно и сострадательно ею любимого. Но
во всяком случае она не могла получить от подруг своих, Епанчиных, таких точных
известий; были только намеки, недосказанные слова, умолчания, загадки. А может быть,
сестры Аглаи и намеренно в чем-нибудь проболтались, чтоб и самим что-нибудь узнать от
Варвары Ардалионовны; могло быть, наконец, и то, что и они не хотели отказать себе в
женском удовольствии немного подразнить подругу, хотя бы и детства: не могли же они не
усмотреть во столько времени хоть маленького краюшка ее намерений.
С другой стороны и князь, хотя и совершенно был прав, уверяя Лебедева, что ничего не
может сообщить ему и что с ним ровно ничего не случилось особенного, тоже, может быть,
ошибался. Действительно, со всеми произошло как бы нечто очень странное: ничего не
случилось, и как будто в то же время и очень много случилось. Последнее-то и угадала
Варвара Ардалионовна своим верным женским инстинктом.
Как вышло, однако же, что у Епанчиных все вдруг разом задались одною и согласною
мыслию о том, что с Аглаей произошло нечто капитальное, и что решается судьба ее, - это
очень трудно изложить в порядке. Но только что блеснула эта мысль, разом у всех, как
тотчас же все разом и стали на том, что давно уже все разглядели и все это ясно предвидели;
что все ясно было еще с "бедного рыцаря", даже и раньше, только тогда еще не хотели
верить в такую нелепость. Так утверждали сестры; конечно, и Лизавета Прокофьевна раньше
всех все предвидела и узнала, и давно уже у ней "болело сердце", но - давно ли, нет ли, -
теперь мысль о князе вдруг стала ей слишком не по нутру, собственно потому, что сбивала
ее с толку. Тут предстоял вопрос, который надо было немедленно разрешить; но не только
разрешить его нельзя было, а даже и вопроса-то бедная Лизавета Прокофьевна не могла
поставить пред собой в полной ясности, как ни билась. Дело было трудное: хорош или не
хорош князь? Хорошо все это или не хорошо? Если не хорошо (что несомненно), то чем же
именно не хорошо? А если, может быть, и хорошо (что тоже возможно), то чем же опять
хорошо?" Сам отец семейства, Иван Федорович, был, разумеется, прежде всего удивлен, но
потом вдруг сделал признание, что ведь "ей богу, и ему что-то в этом же роде все это время
мерещилось, нет, нет и вдруг как будто и померещится!" Он тотчас же умолк под грозным
взглядом своей супруги, но умолк он утром, а вечером, наедине с супругой, и принужденный
опять говорить, вдруг и как бы с особенною бодростью выразил несколько неожиданных
мыслей: "Ведь в сущности что ж?…" (Умолчание.) "Конечно, все это очень странно, если
только правда, и что он не спорит, но…" (Опять умолчание.) "А с другой стороны, если
глядеть на вещи прямо, то князь, ведь, ей богу, чудеснейший парень, и… и, и - ну, наконец,
имя же, родовое наше имя, все это будет иметь вид, так сказать, поддержки родового имени,
находящегося в унижении, в глазах света, то-есть, смотря с этой тонки зрения, то-есть,
потому… конечно, свет; свет есть свет; но все же и князь не без состояния, хотя бы только
даже и некоторого. У него есть… и… и… и…" (Продолжительное умолчание и решительная
осечка.) Выслушав супруга, Лизавета Прокофьевна вышла из всяких границ.
По ее мнению, все происшедшее было "непростительным и даже преступным вздором,
фантастическая картина глупая и нелепая!" Прежде всего уж то, что "этот князишка -
больной идиот, второе - дурак, ни света не знает, ни места в свете не имеет: кому его
покажешь, куда приткнешь? демократ какой-то непозволительный, даже и чинишка-то нет,
и… и… и… что скажет Белоконская? Да и такого ли, такого ли мужа воображали и прочили
мы Аглае?" Последний аргумент, был, разумеется, самый главный. Сердце матери дрожало
от этого помышления, кровью обливалось и слезами, хотя в то же время что-то и шевелилось
внутри этого сердца, вдруг говорившее ей: "а чем бы князь не такой какого вам надо?" Ну,
вот эти-то возражения собственного сердца и были всего хлопотливее для Лизаветы