Page 323 - Идиот

все не пускают до сих пор к Аглае Ивановне.
- Все равно! Вы должны были бежать за Аглаей, хотя бы другая и в обмороке лежала!
- Да… да, я должен был… она ведь умерла бы! Она бы убила себя, вы ее не знаете, и…
все равно, я бы все рассказал потом Аглае Ивановне и… Видите, Евгений Павлович, я вижу,
что вы, кажется, всего не знаете. Скажите, зачем меня не пускают к Аглае Ивановне? Я бы ей
все объяснил. Видите: обе они говорили тогда не про то, совсем не про то, потому так у них
и вышло… Я никак не могу вам этого объяснить; но я, может быть, и объяснил бы Аглае…
Ах, боже мой, боже мой! Вы говорите про ее лицо в ту минуту, как она тогда выбежала… о,
боже мой, я помню!.. Пойдемте, пойдемте! - потащил он вдруг за рукав Евгения Павловича,
торопливо вскакивая с места.
- Куда?
- Пойдемте к Аглае Ивановне, пойдемте сейчас!..
- Да ведь ее же в Павловске нет, я говорил, и зачем идти?
- Она поймет, она поймет! - бормотал князь, складывая в мольбе свои руки: - она
поймет, что все это не то, а совершенно, совершенно другое!
- Как совершенно другое? Ведь вот вы все-таки женитесь? Стало-быть упорствуете…
Женитесь вы или нет?
- Ну да… женюсь; да, женюсь!
- Так как же не то?
- О, нет, не то, не то! Это, это все равно что я женюсь, это ничего!
- Как все равно и ничего? Не пустяки же ведь и это? Вы женитесь на любимой
женщине, чтобы составить ее счастье, а Аглая Ивановна это видит и знает, так как же все
равно?
- Счастье? О, нет! Я так только просто женюсь; она хочет; да и что в том, что я женюсь:
я… Ну, да это все равно! Только она непременно умерла бы. Я вижу теперь что этот брак с
Рогожиным был сумасшествие! Я теперь все понял, чего прежде не понимал, и видите: когда
они обе стояли тогда одна против другой, то я тогда лица Настасьи Филипповны не мог
вынести… Вы не знаете, Евгений Павлович (понизил он голос таинственно), я этого никому
не говорил, никогда, даже Аглае, но я не могу лица Настасьи Филипповны выносить… Вы
давеча правду говорили про этот, тогдашний вечер у Настасьи Филипповны; но тут было
еще одно, что вы пропустили, потому что не знаете: я смотрел на ее лицо! Я еще утром, на
портрете, не мог его вынести… Вот у Веры, у Лебедевой, совсем другие глаза; я… я боюсь ее
лица! - прибавил он с чрезвычайным страхом.
- Боитесь?
- Да; она - сумасшедшая! - прошептал он бледнея.
- Вы наверно это знаете? - спросил Евгений Павлович с чрезвычайным любопытством.
- Да, наверно; теперь уже наверно; теперь, в эти дни, совсем уже наверно узнал!
- Что же вы над собой делаете? - в испуге вскричал Евгений Павлович: - стало-быть, вы
женитесь с какого-то страху? Тут понять ничего нельзя… Даже и не любя, может быть?
- О, нет, я люблю ее всей душой! Ведь это… дитя; теперь она дитя, совсем дитя! О, вы
ничего не знаете!
- И в то же время уверяли в своей любви Аглаю Ивановну?
- О, да, да!
- Как же? Стало быть, обеих хотите любить?
- О, да, да!
- Помилуйте, князь, что вы говорите, опомнитесь!
- Я без Аглаи… я непременно должен ее видеть! Я… я скоро умру во сне; я думал, что
я нынешнюю ночь умру во сне. О, если б Аглая знала, знала бы все… то-есть непременно
все. Потому что тут надо знать все, это первое дело! Почему мы никогда не можем всего
узнать про другого, когда это надо, когда этот другой виноват!… Я, впрочем, не знаю, что
говорю, я запутался; вы ужасно поразили меня… И неужели у ней и теперь такое лицо, как
тогда, когда она выбежала? О, да, я виноват! Вероятнее всего, что я во всем виноват! Я еще