Page 4 - Идиот

- Да, я Рогожин, Парфен.
- Парфен? Да уж это не тех ли самых Рогожиных… - начал было с усиленною
важностью чиновник.
- Да, тех, тех самых, - быстро и с невежливым нетерпением перебил его черномазый,
который вовсе, впрочем, и не обращался ни разу к угреватому чиновнику, а с самого начала
говорил только одному князю.
- Да… как же это? - удивился до столбняка и чуть не выпучил глаза чиновник, у
которого все лицо тотчас же стало складываться во что-то благоговейное и подобострастное,
даже испуганное: - это того самого Семена Парфеновича Рогожина, потомственного
почетного гражданина, что с месяц назад тому помре и два с половиной миллиона капиталу
оставил?
- А ты откуда узнал, что он два с половиной миллиона чистого капиталу оставил? -
перебил черномазый, не удостоивая и в этот раз взглянуть на чиновника: - ишь ведь! (мигнул
он на него князю), и что только им от этого толку, что они прихвостнями тотчас же лезут? А
это правда, что вот родитель мой помер, а я из Пскова через месяц чуть не без сапог домой
еду. Ни брат подлец, ни мать ни денег, ни уведомления, - ничего не прислали! Как собаке! В
горячке в Пскове весь месяц пролежал.
- А теперь миллиончик слишком разом получить приходится, и это, по крайней мере, о,
господи! - всплеснул руками чиновник.
- Ну чего ему, скажите пожалуста! - раздражительно и злобно кивнул на него опять
Рогожин: - ведь я тебе ни копейки не дам, хоть ты тут вверх ногами предо мной ходи.
- И буду, и буду ходить.
- Вишь! Да ведь не дам, не дам, хошь целую неделю пляши!
- И не давай! Так мне и надо; не давай! А я буду плясать. Жену, детей малых брошу, а
пред тобой буду плясать. Польсти, польсти!
- Тьфу тебя! - сплюнул черномазый. - Пять недель назад я, вот как и вы, - обратился он
к князю, - с одним узелком от родителя во Псков убег к тетке; да в горячке там и слег, а он
без меня и помре. Кондрашка пришиб. Вечная память покойнику, а чуть меня тогда до
смерти не убил! Верите ли, князь, вот ей богу! Не убеги я тогда, как раз бы убил.
- Вы его чем-нибудь рассердили? - отозвался князь, с некоторым особенным
любопытством рассматривая миллионера в тулупе. Но хотя и могло быть нечто
достопримечательное собственно в миллионе и в получении наследства, князя удивило и
заинтересовало и еще что-то другое; да и Рогожин сам почему-то особенно охотно взял князя
в свои собеседники, хотя в собеседничестве нуждался, казалось, более механически, чем
нравственно; как-то более от рассеянности, чем от простосердечия; от тревоги, от волнения,
чтобы только глядеть на кого-нибудь и о чем-нибудь языком колотить. Казалось, что он до
сих пор в горячке, и уж, по крайней мере, в лихорадке. Что же касается до чиновника, так тот
так и повис над Рогожиным, дыхнуть не смел, ловил и взвешивал каждое слово, точно
бриллианта искал.
- Рассердился-то он рассердился, да, может, и стоило, - отвечал Рогожин, - но меня
пуще всего брат доехал. Про матушку нечего сказать, женщина старая, Четьи-Минеи читает,
со старухами сидит, и что Сенька-брат порешит, так тому и быть. А он что же мне знать-то в
свое время не дал? Понимаем-с! Оно правда, я тогда без памяти был. Тоже, говорят,
телеграмма была пущена. Да телеграмма-то к тетке и приди. А она там тридцатый год
вдовствует и все с юродивыми сидит с утра до ночи. Монашенка не монашенка, а еще пуще
того. Телеграммы-то она испужалась, да не распечатывая в часть и представила, так она там
и залегла до сих пор. Только Конев, Василий Васильич, выручил, все отписал. С покрова
парчевого на гробе родителя, ночью, брат кисти литые, золотые, обрезал: "они дескать эвона
каких денег стоят". Да ведь он за это одно в Сибирь пойти может, если я захочу, потому оно
есть святотатство. Эй ты, пугало гороховое! - обратился он к чиновнику. - Как по закону:
святотатство?
- Святотатство! Святотатство! - тотчас же поддакнул чиновник.