Page 1 - Идиот

Федор Михайлович Достоевский

ИДИОТ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I.

В конце ноября, в оттепель, часов в девять утра, поезд Петербургско-Варшавской
железной дороги на всех парах подходил к Петербургу. Было так сыро и туманно, что насилу
рассвело; в десяти шагах, вправо и влево от дороги, трудно было разглядеть хоть что-нибудь
из окон вагона. Из пассажиров были и возвращавшиеся из-за границы; но более были
наполнены отделения для третьего класса, и все людом мелким и деловым, не из очень
далека. Все, как водится, устали, у всех отяжелели за ночь глаза, все назяблись, все лица
были бледножелтые, под цвет тумана.
В одном из вагонов третьего класса, с рассвета, очутились друг против друга, у самого
окна, два пассажира, - оба люди молодые, оба почти налегке, оба не щегольски одетые, оба с
довольно замечательными физиономиями, и оба пожелавшие, наконец, войти друг с другом в
разговор. Если б они оба знали один про другого, чем они особенно в эту минуту
замечательны, то, конечно, подивились бы, что случай так странно посадил их друг против
друга в третьеклассном вагоне петербургско-варшавского поезда. Один из них был
небольшого роста, лет двадцати семи, курчавый и почти черноволосый, с серыми,
маленькими, но огненными глазами. Нос его был широки сплюснут, лицо скулистое; тонкие
губы беспрерывно складывались в какую-то наглую, насмешливую и даже злую улыбку; но
лоб его был высок и хорошо сформирован и скрашивал неблагородно развитую нижнюю
часть лица. Особенно приметна была в этом лице его мертвая бледность, придававшая всей
физиономии молодого человека изможденный вид, несмотря на довольно крепкое сложение,
и вместе с тем что-то страстное, до страдания, не гармонировавшее с нахальною и грубою
улыбкой и с резким, самодовольным его взглядом. Он был тепло одет, в широкий,
мерлушечий, черный, крытый тулуп, и за ночь не зяб, тогда как сосед его принужден был
вынести на своей издрогшей спине всю сладость сырой, ноябрьской русской ночи, к которой,
очевидно, был не приготовлен. На нем был довольно широкий и толстый плащ без рукавов и
с огромным капюшоном, точь-в-точь как употребляют часто дорожные, по зимам,
где-нибудь далеко за границей, в Швейцарии, или, например, в Северной Италии, не
рассчитывая, конечно, при этом и на такие концы по дороге, как от Эйдкунена до
Петербурга. Но что годилось и вполне удовлетворяло в Италии, то оказалось не совсем
пригодным в России. Обладатель плаща с капюшоном был молодой человек, тоже лет
двадцати шести или двадцати семи, роста немного повыше среднего, очень белокур,
густоволос, со впалыми щеками и с легонькою, востренькою, почти совершенно белою
бородкой. Глаза его были большие, голубые и пристальные; во взгляде их было что-то тихое,
но тяжелое, что-то полное того странного выражения, по которому некоторые угадывают с
первого взгляда в субъекте падучую болезнь. Лицо молодого человека было, впрочем,
приятное, тонкое и сухое, но бесцветное, а теперь даже до-синя иззябшее. В руках его
болтался тощий узелок из старого, полинялого фуляра, заключавший, кажется, все его
дорожное достояние. На ногах его были толстоподошвенные башмаки с штиблетами, - все не
по-русски. Черноволосый сосед в крытом тулупе все это разглядел, частию от нечего делать,
и, наконец, спросил с тою неделикатною усмешкой, в которой так бесцеремонно и небрежно
выражается иногда людское удовольствие при неудачах ближнего:
- Зябко?
И повел плечами.