Page 24 - Казаки

животы сердце!.. — пронзительно кричала она, перебивая Оленина.
«Видно, Ванюша прав! — подумал Оленин. — Татарин благороднее», — и,
провожаемый бранью бабуки Улитки, вышел из хаты. В то время как он выходил, Марьяна,
как была, в одной розовой рубахе, но уже до самых глаз повязанная белым платком,
неожиданно шмыгнула мимо его из сеней. Быстро постукивая по сходцам босыми ногами,
она сбежала с крыльца, приостановилась, порывисто оглянулась смеющимися глазами на
молодого человека и скрылась за углом хаты.
Твердая, молодая походка, дикий взгляд блестящих глаз из-под белого платка и
стройность сильного сложения красавицы еще сильнее поразили теперь Оленина. «Должно
быть, она», — подумал он. И еще менее думая о квартире и все оглядываясь на Марьянку, он
подошел к Ванюше.
— Вишь, и девка такая же дикая, — сказал Ванюша, еще возившийся у повозки, но
несколько развеселившийся, — ровно кобылка табунная! Лафам! — прибавил он громким
и торжественным голосом и захохотал.

XI

Ввечеру хозяин вернулся с рыбной ловли и, узнав, что ему будут платить за квартиру,
усмирил свою бабу и удовлетворил требованиям Ванюши.
На новой квартире все устроилось. Хозяева перешли в теплую, а юнкеру за три монета
в месяц отдали холодную хату. Оленин поел и заснул. Проснувшись перед вечером, он
умылся, обчистился, пообедал и, закурив папироску, сел у окна, выходившего на улицу. Жар
свалил. Косая тень хаты с вырезным князьком стлалась через пыльную улицу, загибаясь
даже на низу другого дома. Камышовая крутая крыша противоположного дома блестела в
лучах спускающегося солнца. Воздух свежел. В станице было тихо. Солдаты разместились и
попритихли. Стадо еще не пригоняли, и народ еще не возвращался с работ.
Квартира Оленина была почти на краю станицы. Изредка где-то далеко за Тереком, в
тех местах, из которых пришел Оленин, раздавались глухие выстрелы, — в Чечне или на
Кумыцкой плоскости. Оленину было очень хорошо после трехмесячной бивачной жизни. На
умытом лице он чувствовал свежесть, на сильном теле — непривычную после похода
чистоту, во всех отдохнувших членах — спокойствие и силу. В душе у него тоже было свежо
и ясно. Он вспоминал поход, миновавшую опасность. Вспоминал, что в опасности он вел
себя хорошо, что он не хуже других и принят в товарищество храбрых кавказцев.
Московские воспоминания уж были Бог знает где. Старая жизнь была стерта, и началась
новая, совсем новая жизнь, в которой еще не было ошибок. Он мог здесь, как новый человек
между новыми людьми, заслужить новое, хорошее о себе мнение. Он испытывал молодое
чувство беспричинной радости жизни и, посматривая то в окно на мальчишек, гонявших
кубари в тени около дома, то в свою новую прибранную квартирку, думал о том, как он
приятно устроится в этой новой для него станичной жизни. Посматривал он еще на горы и
небо, и ко всем его воспоминаниям и мечтам примешивалось строгое чувство величавой
природы. Жизнь его началась не так, как он ожидал, уезжая из Москвы, но неожиданно
хорошо. Горы, горы, горы чуялись во всем, что он думал и чувствовал.
— Сучку поцеловал! кувшин облизал! Дядя Ерошка сучку поцеловал! — закричали
вдруг казачата, гонявшие кубари под окном, обращаясь к проулку. — Сучку поцеловал!
Кинжал пропил! — кричали мальчишки, теснясь и отступая.
Крики эти обращались к дяде Ерошке, который с ружьем за плечами и фазанами за
поясом возвращался с охоты.
— Мой грех, ребята! мой грех! — приговаривал он, бойко размахивая руками и
поглядывая в окна хат по обе стороны улицы. — Сучку пропил, мой грех! — повторил он,
видимо сердясь, но притворяясь, что ему все равно.
Оленина удивило обращение мальчишек с старым охотником, а еще более поразило
выразительное, умное лицо и сила сложения человека, которого называли дядей Ерошкой.