Page 51 - Казаки

— Служа здесь, в этой трущобе, надо, по крайней мере, сделать карьеру… крест…
чин… в гвардию переведут. Все это необходимо, хоть не для меня, но для ротных, для
знакомых. Князь меня принял очень хорошо; он очень порядочный человек, — говорил
Белецкий не умолкая. — За экспедицию представлен к Анне. А теперь проживу здесь до
похода. Здесь отлично. Какие женщины! Ну, а вы как живете? Мне говорил наш капитан
— знаете, Старцев: доброе, глупое существо… он говорил, что вы ужасным дикарем живете,
ни с кем не видитесь. Я понимаю, что вам не хочется сближаться с здешними офицерами. Я
рад, теперь мы с вами будем видеться. Я тут остановился у урядника. Какая там девочка,
Устенька! Я вам скажу — прелесть!
И еще и еще сыпались французские и русские слова из того мира, который, как думал
Оленин, был покинут им навсегда. Общее мнение о Белецком было то, что он милый и
добродушный малый. Может быть, он и действительно был такой; но Оленину он показался,
несмотря на его добродушное, хорошенькое лицо, чрезвычайно неприятен. Так и пахнуло от
него всею тою гадостью, от которой он отрекся. Досаднее же всего ему было то, что он не
мог, решительно не был в силах резко оттолкнуть от себя этого человека из того мира, как
будто этот старый, бывший его мир имел на него неотразимые права. Он злился на
Белецкого и на себя и против своей воли вставлял французские фразы в свой разговор,
интересовался главнокомандующим и московскими знакомыми и на основании того, что они
оба в казачьей станице говорили на французском диалекте, с презрением относился о
товарищах-офицерах, о казаках и дружески обошелся с Белецким, обещаясь бывать у него и
приглашая заходить к нему. Сам Оленин, однако, не ходил к Белецкому. Ванюша одобрил
Белецкого, сказав, что это настоящий барин.
Белецкий сразу вошел в обычную жизнь богатого кавказского офицера в станице. На
глазах Оленина он в один месяц стал как бы старожилом станицы: он подпаивал стариков,
делал вечеринки и сам ходил на вечеринки к девкам, хвастался победами и даже дошел до
того, что девки и бабы прозвали его почему-то дедушкой, а казаки, ясно определившие себе
этого человека, любившего вино и женщин, привыкли к нему и даже полюбили его больше,
чем Оленина, который был для них загадкой.

XXIV

Было пять часов утра. Ванюша раздувал голенищем самовар на крыльце хаты. Оленин
уже уехал верхом купаться на Терек. (Он недавно выдумал себе новое удовольствие
— купать в Тереке лошадь.) Хозяйка была в своей избушке , из трубы которой поднимался
черный густой дым растапливавшейся печи; девка в клети доила буйволицу. «Не постоит,
проклятая!» — слышался оттуда ее нетерпеливый голос, и вслед за тем раздавался
равномерный звук доения. На улице около дома послышался бойкий шаг лошади, и Оленин
охлепью на красивом, невысохшем, глянцевито-мокром темно-сером коне подъехал к
воротам. Красивая голова Марьяны, повязанная одним красным платком (называемым
сорочкой), высунулась из клети и снова скрылась. На Оленине была красная канаусовая
рубаха, белая черкеска, стянутая ремнем с кинжалом, и высокая шапка. Он несколько
изысканно сидел на мокрой спине сытой лошади и, придерживая ружье за спиной, нагнулся,
чтоб отворить ворота. Волоса его еще были мокры, лицо сияло молодостью и здоровьем. Он
думал, что он хорош, ловок и похож на джигита; но это было несправедливо. На взгляд
всякого опытного кавказца он все-таки был солдат. Заметив высунувшуюся голову девки, он
особенно бойко пригнулся, откинул плетень ворот и, поддержав поводья, взмахнув плетью,
въехал во двор. «Готов чай, Ванюша?» — крикнул он весело, не глядя на дверь клети; он с
удовольствием чувствовал, как, поджимая зад, попрашивая поводья и содрогаясь каждым
мускулом, красивый конь, готовый со всех ног перескочить через забор, отбивал шаг по
засохшей глине двора. «Се пре! » 27 — отвечал Ванюша. Оленину казалось, что красивая

27 Готово!