Page 11 - Обыкновенная история

самолюбие; но ведь самолюбие само по себе только форма; все будет зависеть от материала,
который вольешь в нее.
Гораздо более беды для него было в том, что мать его, при всей своей нежности, не
могла дать ему настоящего взгляда на жизнь и не приготовила его на борьбу с тем, что
ожидало его и ожидает всякого впереди. Но для этого нужно было искусную руку, тонкий ум
и запас большой опытности, не ограниченной тесным деревенским горизонтом. Нужно было
даже поменьше любить его, не думать за него ежеминутно, не отводить от него каждую
заботу и неприятность, не плакать и не страдать вместо его и в детстве, чтоб дать ему самому
почувствовать приближение грозы, справиться с своими силами и подумать о своей судьбе –
словом, узнать, что он мужчина. Где же было Анне Павловне понять все это и особенно
выполнить? Читатель видел, какова она. Не угодно ли посмотреть еще? Она уже забыла
сыновний эгоизм. Александр Федорыч застал ее за вторичным укладываньем белья и платья.
В хлопотах и дорожных сборах она как будто совсем не помнила горя.
– Вот, Сашенька, заметь хорошенько, куда я что кладу, – говорила она. – В самый низ,
на дно чемодана, простыни: дюжина. Посмотри-ка, так ли записано?
– Так, маменька.
– Все с твоими метками, видишь – А.А. А все голубушка Сонюшка! Без нее наши
дурищи не скоро бы поворотились. Теперь что? да, наволочки. Раз, две, три, четыре – так,
вся дюжина тут. Вот рубашки – три дюжины. Что за полотно – загляденье! это голландское;
сама ездила на фабрику к Насилью Васильичу; он выбрал что ни есть наилучшие три куска.
Поверяй же, милый, по реестру всякий раз, как будешь принимать от прачки; все
новешенькие. Там немного таких рубашек увидишь; пожалуй, и подменят; есть ведь этакие
мерзавки, что бога не боятся. Носков двадцать две пары… Знаешь, что я придумала?
положить в один носок твой бумажник с деньгами. Их тебе до Петербурга не понадобится,
так, сохрани боже! случай какой, чтоб и рыли, да не нашли. И письма к дяде туда же положу:
то-то, чай, обрадуется! ведь семнадцать лет и словом не перекинулись, шутка ли! Вот
косыночки, вот платки; еще полдюжины у Сонюшки осталось. Не теряй, душенька, платков:
славный полубатист! У Михеева брала по два с четвертью. Ну, белье все. Теперь платье… Да
где Евсей? что он не смотрит? Евсей!
Евсей лениво вошел в комнату.
– Чего изволите? – спросил он еще ленивее.
– Чего изволите? – заговорила Адуева гневно. – Что не смотришь, как я укладываю? А
там, как надо что достать в дороге, и пойдешь все перерывать вверх дном! Не может
отвязаться от своей возлюбленной – экое сокровище! День-то велик: успеешь! Ты этак там и
за барином станешь ходить? Смотри у меня! Вот гляди: это хороший фрак – видишь, куда
кладу? А ты, Сашечка, береги его, не всякий день таскай; сукно-то по шестнадцать рублей
брали. Куда в хорошие люди пойдешь, и надень, да не садись зря, как ни попало, вон как
твоя тетка, словно нарочно, не сядет на пустой стул или диван, а так и норовит плюхнуть
туда, где стоит шляпа или что-нибудь такое; намедни на тарелку с вареньем села – такого
сраму наделала! Куда попроще в люди, вот этот фрак масака надевай. Теперь жилеты – раз,
два, три, четыре. Двое брюк. Э! да платья-то года на три станет. Ух! устала! шутка ли: целое
утро возилась! Поди, Евсей. Поговорим, Сашенька, о чем-нибудь другом. Ужо гости
приедут, не до того будет.
Она села на диван и посадила его подле себя.
– Ну, Саша, – сказала она, помолчав немного, ты теперь едешь на чужую сторону…
– Какая «чужая» сторона, Петербург: что вы, маменька!
– Погоди, погоди – выслушай, что я хочу сказать! Бог один знает, что там тебя
встретит, чего ты наглядишься, и хорошего, и худого. Надеюсь, он, отец мой небесный,
подкрепит тебя; а ты, мой друг, пуще всего не забывай его, помни, что без веры нет спасения
нигде и ни в чем. Достигнешь там больших чинов, в знать войдешь – ведь мы не хуже
других: отец был дворянин, майор, – все-таки смиряйся перед господом богом: молись и в
счастии и в несчастии, а не по пословице: «Гром не грянет, мужик не перекрестится». Иной,