Page 7 - Обыкновенная история

отправлялся с барином в Петербург, покидал самый теплый угол в дому, за лежанкой, в
комнате Аграфены, первого министра в хозяйстве Анны Павловны и – что всего важнее для
Евсея – первой ее ключницы.
За лежанкой только и было места, чтоб поставить два стула и стол, на котором
готовился чай, кофе, закуска. Евсей прочно занимал место и за печкой и в сердце Аграфены.
На другом стуле заседала она сама.
История об Аграфене и Евсее была уж старая история в доме. О ней, как обо всем на
свете, поговорили, позлословили их обоих, а потом, так же как и обо всем, замолчали. Сама
барыня привыкла видеть их вместе, и они блаженствовали целые десять лет. Многие ли в
итоге годов своей жизни начтут десять счастливых? Зато вот настал и миг утраты! Прощай,
теплый угол, прощай, Аграфена Ивановна, прощай, игра в дураки, и кофе, и водка, и наливка
– все прощай!
Евсей сидел молча и сильно вздыхал. Аграфена, насупясь, суетилась по хозяйству. У
ней горе выражалось по-своему. Она в тот день с ожесточением разлила чай и вместо того,
чтоб первую чашку крепкого чаю подать, по обыкновению, барыне, выплеснула его вон:
«никому, дескать, не доставайся», и твердо перенесла выговор. Кофе у ней перекипел,
сливки подгорели, чашки валились из рук. Она не поставит подноса на стол, а брякнет; не
отворит шкафа и двери, а хлопнет. Но она не плакала, а сердилась на все и на всех. Впрочем,
это вообще было главною чертою в ее характере. Она никогда не была довольна; все не по
ней; всегда ворчала, жаловалась. Но в эту роковую для нее минуту характер ее
обнаруживался во всем своем пафосе. Пуще всего, кажется, она сердилась на Евсея.
– Аграфена Ивановна!.. – сказал он жалобно и нежно, что не совсем шло к его длинной
и плотной фигуре.
– Ну, что ты, разиня, тут расселся? – отвечала она, как будто он в первый раз тут
сидел. – Пусти прочь: надо полотенце достать.
– Эх, Аграфена Ивановна!.. – повторил он лениво, вздыхая и поднимаясь со стула и
тотчас опять опускаясь, когда она взяла полотенце.
– Только хнычет! Вот пострел навязался! Что это за наказание, господи! и не
отвяжется!
И она со звоном уронила ложку в полоскательную чашку.
– Аграфена! – раздалось вдруг из другой комнаты, – ты никак с ума сошла! разве не
знаешь, что Сашенька почивает? Подралась, что ли, с своим возлюбленным на прощанье?
– Не пошевелись для тебя, сиди, как мертвая! – прошипела по-змеиному Аграфена,
вытирая чашку обеими руками, как будто хотела изломать ее в куски.
– Прощайте, прощайте! – с громаднейшим вздохом сказал Евсей, – последний денек,
Аграфена Ивановна!
– И слава богу! пусть унесут вас черти отсюда: просторнее будет. Да пусти прочь, негде
ступить: протянул ноги-то!
Он тронул было ее за плечо – как она ему ответила! Он опять вздохнул, но с места не
двигался; да напрасно и двинулся бы: Аграфене этого не хотелось. Евсей знал это и не
смущался.
– Кто-то сядет на мое место? – промолвил он, все со вздохом.
– Леший! – отрывисто отвечала она.
– Дай-то бог! лишь бы не Прошка. А кто-то в дураки с вами станет играть?
– Ну хоть бы и Прошка, так что ж за беда? – со злостью заметила она. Евсей встал.
– Вы не играйте с Прошкой, ей-богу, не играйте! – сказал он с беспокойством и почти с
угрозой.
– А кто мне запретит? ты, что ли, образина этакая?
– Матушка, Аграфена Ивановна! – начал он умоляющим голосом, обняв ее за талию,
сказал бы я, если б у ней был хоть малейший намек на талию.
Она отвечала на объятие локтем в грудь.
– Матушка, Аграфена Ивановна! – повторил он, – будет ли Прошка любить вас так, как