Page 9 - Обыкновенная история

– Все равно, маменька.
Анна Павловна продолжала укладывать белье, потом остановилась и посмотрела на
сына с тоской.
– Саша!.. – сказала она через несколько времени.
– Чего изволите, маменька?
Она медлила говорить, как будто чего-то боялась.
– Куда ты едешь, мой друг, зачем? – спросила она, наконец, тихим голосом.
– Как куда, маменька? в Петербург, затем… затем… чтоб…
– Послушай, Саша, – сказала она в волнении, положив ему руку на плечо, по-видимому
с намерением сделать последнюю попытку, – еще время не ушло: подумай, останься!
– Остаться! как можно! да ведь и… белье уложено, – сказал он, не зная, что выдумать.
– Уложено белье! да вот… вот… вот… гляди – и не уложено.
Она в три приема вынула все из чемодана.
– Как же это так, маменька? собрался – и вдруг опять! Что скажут…
Он опечалился.
– Я не столько для себя самой, сколько для тебя же отговариваю. Зачем ты едешь?
Искать счастья? Да разве тебе здесь нехорошо? разве мать день-деньской не думает о том,
как бы угодить всем твоим прихотям? Конечно, ты в таких летах, что одни материнские
угождения не составляют счастья; да я и не требую этого. Ну, погляди вокруг себя: все
смотрят тебе в глаза. А дочка Марьи Карповны, Сонюшка? Что… покраснел? Как она, моя
голубушка – дай бог ей здоровья – любит тебя: слышь, третью ночь не спит!
– Вот, маменька, что вы! она так…
– Да, да, будто я не вижу… Ах! чтоб не забыть: она взяла обрубить твои платки – «я,
говорит, сама, сама, никому не дам, и метку сделаю», – видишь, чего же еще тебе? Останься!
Он слушал молча, поникнув головой, и играл кистью своего шлафрока.
– Что ты найдешь в Петербурге? – продолжала она. – Ты думаешь, там тебе такое же
житье будет, как здесь? Э, мой друг! Бог знает, чего насмотришься и натерпишься: и холод, и
голод, и нужду – все перенесешь. Злых людей везде много, а добрых не скоро найдешь. А
почет – что в деревне, что в столице – все тот же почет. Как не увидишь петербургского
житья, так и покажется тебе, живучи здесь, что ты первый в мире; и во всем так, мой милый!
Ты же воспитан, и ловок, и хорош. Мне бы, старухе, только оставалось радоваться, глядя на
тебя. Женился бы, послал бы бог тебе деточек, а я бы нянчила их – и жил бы без горя, без
забот, и прожил бы век свой мирно, тихо, никому бы не позавидовал; а там, может, и не
будет хорошо, может, и помянешь слова мои… Останься, Сашенька, – а?
Он кашлянул и вздохнул, но не сказал ни слова.
– А посмотри-ка сюда, – продолжала она, отворяя дверь на балкон, – и тебе не жаль
покинуть такой уголок?
С балкона в комнату пахнуло свежестью. От дома на далекое пространство
раскидывался сад из старых лип, густого шиповника, черемухи и кустов сирени. Между
деревьями пестрели цветы, бежали в разные стороны дорожки, далее тихо плескалось в
берега озеро, облитое к одной стороне золотыми лучами утреннего солнца и гладкое, как
зеркало; с другой – темно-синее, как небо, которое отражалось в нем, и едва подернутое
зыбью. А там нивы с волнующимися, разноцветными хлебами шли амфитеатром и
примыкали к темному лесу.
Анна Павловна, прикрыв одной рукой глаза от солнца, другой указывала сыну
попеременно на каждый предмет.
– Погляди-ка, – говорила она, – какой красотой бог одел поля наши! Вон с тех полей
одной ржи до пятисот четвертей сберем; а вон и пшеничка есть, и гречиха; только гречиха
нынче не то, что прошлый год: кажется, плоха будет. А лес-то, лес-то как разросся!
Подумаешь, как велика премудрость божия! Дровец с своего участка мало-мало на тысячу
продадим. А дичи, дичи что! и ведь все это твое, милый сынок: я только твоя приказчица.
Погляди-ка, озеро: что за великолепие! истинно небесное! рыба так и ходит; одну осетрину