Page 33 - Обыкновенная история

людей, что их так и надобно понимать и вообще рассматривать вещи пристально, с их
настоящей стороны, а не заноситься бог знает куда. Между честными людьми он допускает
возможность приязни, которая, от частых сношений и привычки, обращается в дружбу. Но
он полагает также, что в разлуке привычка теряет силу и люди забывают друг друга и что это
вовсе не преступление. Поэтому он уверяет, что я тебя забуду, а ты меня. Это мне, да и тебе,
вероятно, кажется дико, но он советует привыкнуть к этой мысли, отчего мы оба не будем в
дураках. О любви он того же мнения, с небольшими оттенками: не верит в неизменную и
вечную любовь, как не верит в домовых – и нам не советует верить. Впрочем, об этом он
советует мне думать как можно меньше, а я тебе советую. Это, говорит он, придет само
собою – без зову; говорит, что жизнь не в одном только этом состоит, что для этого, как для
всего прочего, бывает свое время, а целый век мечтать об одной любви – глупо. Те, которые
ищут ее и не могут ни минуты обойтись без нее, – живут сердцем, и еще чем-то хуже, на счет
головы. Дядя любит заниматься делом, что советует и мне, а я тебе: мы принадлежим к
обществу, говорит он, которое нуждается в нас; занимаясь, он не забывает и себя: дело
доставляет деньги, а деньги комфорт, который он очень любит. Притом у него, может быть,
есть намерения, вследствие которых, вероятно, не я буду его наследником. Дядя не всегда
думает о службе да о заводе, он знает наизусть не одного Пушкина…»
– Вы, дядюшка? – сказал изумленный Александр.
– Да, когда-нибудь увидишь. Пиши: «Он читает на двух языках все, что выходит
замечательного по всем отраслям человеческих знаний, любит искусства, имеет прекрасную
коллекцию картин фламандской школы – это его вкус, часто бывает в театре, но не суетится,
не мечется, не ахает, не охает, думая, что это ребячество, что надо воздерживать себя, не
навязывать никому своих впечатлений, потому, что до них никому нет надобности. Он также
не говорит диким языком, что советует и мне, а я тебе. Прощай, пиши ко мне пореже и не
теряй по-пустому времени. Друг твой такой-то. Ну, месяц и число».
– Как можно послать такое письмо? – сказал Александр, – «пиши пореже» – написать
это человеку, который нарочно за сто шестьдесят верст приехал, чтобы сказать последнее
прости! «Советую то, другое, третье»… он не глупее меня: он вышел вторым кандидатом.
– Нужды нет, ты все-таки пошли: может быть, он поумнее станет: это наведет его на
разные новые мысли; хоть вы кончили курс, а школа ваша только что начинается.
– Я не могу решиться, дядюшка…
– Я никогда не вмешиваюсь в чужие дела, но ты сам просил что-нибудь для тебя
сделать; я стараюсь навести тебя на настоящую дорогу и облегчить первый шаг, а ты
упрямишься; ну, как хочешь; я говорю только свое мнение, а принуждать не стану, я тебе не
нянька.
– Извините, дядюшка: я готов повиноваться, – сказал Александр и тотчас запечатал
письмо.
Запечатав одно, он стал искать другое, к Софье. Он поглядел на стол – нет, под столом
– тоже нет, в ящике – не бывало.
– Ты чего-то ищешь? – сказал дядя.
– Я ищу другого письма… к Софье.
И дядя стал искать.
– Где же оно? – говорил Петр Иваныч, – я, право, не бросал его за окно…
– Дядюшка! что вы наделали? ведь вы им закурили сигару! – горестно сказал
Александр и поднял обгорелые остатки письма.
– Не-уже-ли? – воскликнул дядя, – да как это я? и не заметил; смотри, пожалуй, сжег
такую драгоценность… А впрочем, знаешь что? оно даже, с одной стороны, хорошо…
– Ах, дядюшка, ей-богу, ни с какой стороны не хорошо… – заметил Александр в
отчаянии.
– Право, хорошо: с нынешней почтой ты не успеешь написать к ней, а к будущей уж,
верно, одумаешься, займешься службой: тебе будет не до того, и, таким образом, сделаешь
одной глупостью меньше.