Page 123 - Обломов

Злые языки воспользовались было этим и стали намекать на какую-то старинную
дружбу, на поездку за границу вместе: но в отношениях ее к нему не проглядывало ни тени
какой-нибудь затаившейся особенной симпатии, а это бы прорвалось наружу.
Между тем он был опекун небольшого имения Ольги, которое как-то попало в залог
при одном подряде, да там и село.
Барон вел процесс, то есть заставлял какого-то чиновника писать бумаги, читал их
сквозь лорнетку, подписывал и посылал того же чиновника с ними в присутственные места, а
сам связями своими в свете давал этому процессу удовлетворительный ход. Он подавал
надежду на скорое и счастливое окончание. Это прекратило злые толки, и барона привыкли
видеть в доме, как родственника.
Ему было под пятьдесят лет, но он был очень свеж, только красил усы и прихрамывал
немного на одну ногу. Он был вежлив до утонченности, никогда не курил при дамах, не клал
ногу на другую и строго порицал молодых людей, которые позволяют себе в обществе
опрокидываться в кресле и поднимать коленку и сапоги наравне с носом. Он и в комнате
сидел в перчатках, снимая их, только когда садился обедать.
Одет был в последнем вкусе и в петлице фрака носил много ленточек. Ездил всегда в
карете и чрезвычайно берег лошадей: садясь в экипаж, он прежде обойдет кругом его,
осмотрит сбрую, даже копыта лошадей, а иногда вынет белый платок и потрет по плечу или
хребту лошадей, чтоб посмотреть, хорошо ли они вычищены.
Знакомого он встречал с благосклонно-вежливой улыбкой, незнакомого — сначала
холодно, но когда его представляли ему, холодность заменялась также улыбкой, и
представленный мог уже рассчитывать на нее всегда.
Рассуждал он обо всем: и о добродетели, и о дороговизне, о науках и о свете одинаково
отчетливо, выражал свое мнение в ясных и законченных фразах, как будто говорил
сентенциями, уже готовыми, записанными в какой-нибудь курс и пущенными для общего
руководства в свет.
Отношения Ольги к тетке были до сих пор очень просты и покойны: в нежности они не
переходили никогда границ умеренности, никогда не ложилось между ними и тени
неудовольствия.
Это происходило частью от характера Марьи Михайловны, тетки Ольги, частью от
совершенного недостатка всякого повода для обеих — вести себя иначе. Тетке не приходило
в голову требовать от Ольги что-нибудь такое, что б резко противоречило ее желаниям,
Ольге не приснилось бы во сне не исполнить желания тетки, не последовать ее совету.
И в чем проявлялись эти желания? — В выборе платья, в прическе, в том, например,
поехать ли во французский театр или в оперу.
Ольга слушалась настолько, насколько тетка выражала желание или высказывала совет,
отнюдь не более, — а она всегда высказывала его с умеренностью до сухости, насколько
допускали права тетки, никогда более.
Отношения эти были так бесцветны, что нельзя было никак решить, есть ли в характере
тетки какие-нибудь притязания на послушание Ольги, на ее особенную нежность или есть ли
в характере Ольги послушание к тетке и особенная к ней нежность.
Зато с первого раза, видя их вместе, можно было решить, что они — тетка и
племянница, а не мать и дочь.
— Я еду в магазин: не надо ли тебе чего-нибудь? — спрашивала тетка.
— Да, ma tante, мне нужно переменить лиловое платье, — говорила Ольга, и они ехали
вместе, или: — Нет, ma tante, — скажет Ольга, — я недавно была.
Тетка возьмет ее двумя пальцами за обе щеки, поцелует в лоб, а она поцелует руку у
тетки, и та поедет, а эта останется.
— Мы опять ту же дачу возьмем? — скажет тетка ни вопросительно, ни утвердительно,
а так, как будто рассуждает сама с собой и не решается.
— Да, там очень хорошо, — говорила Ольга.
И дачу брали.