Page 136 - Обломов

— Жизнь — долг, обязанность, следовательно любовь — тоже долг: мне как будто бог
послал ее, — досказала она, подняв глаза к небу, — и велел любить.
— Корделия! — вслух произнес Обломов. — И ей двадцать один год! Так вот что
любовь, по-вашему! — прибавил он в раздумье.
— Да, и у меня, кажется, достанет сил прожить и пролюбить всю жизнь…
«Кто ж внушил ей это! — думал Обломов, глядя на нее чуть не с благоговением. — Не
путем же опыта, истязаний, огня и дыма дошла она до этого ясного и простого понимания
жизни и любви».
— А есть радости живые, есть страсти? — заговорил он.
— Не знаю, — сказала она, — я не испытала и не понимаю, что это такое.
— О, как я понимаю теперь!
— Может быть, и я со временем испытаю, может быть, и у меня будут те же порывы,
как у вас, так же буду глядеть при встрече на вас и не верить, точно ли вы передо мной… А
это, должно быть, очень смешно! — весело прибавила она. — Какие вы глаза иногда делаете:
я думаю, ma tante замечает.
— В чем же счастье у вас в любви, — спросил он, — если у вас нет тех живых
радостей, какие испытываю я?..
— В чем? А вот в чем! — говорила она, указывая на него, на себя, на окружавшее их
уединение. — Разве это не счастье, разве я жила когда-нибудь так? Прежде я не просидела
бы здесь и четверти часа одна, без книги, без музыки, между этими деревьями. Говорить с
мужчиной, кроме Андрея Иваныча, мне было скучно, не о чем: я все думала, как бы остаться
одной… А теперь… и молчать вдвоем весело!
Она повела глазами вокруг, по деревьям, по траве, потом остановила их на нем,
улыбнулась и подала ему руку.
— Разве мне не будет больно ужо, когда вы будете уходить? — прибавила она. — Разве
я не стану торопиться поскорей лечь спать, чтоб заснуть и не видать скучной ночи? Разве
завтра не пошлю к вам утром. Разве…
С каждым «разве» лицо Обломова все расцветало, взгляд наполнялся лучами.
— Да, да, — повторил он, — я тоже жду утра, и мне скучна ночь, и я завтра пошлю к
вам не за делом, а чтоб только произнести лишний раз и услыхать, как раздастся ваше имя,
узнать от людей какую-нибудь подробность о вас, позавидовать, что они уж вас видели…
Мы думаем, ждем, живем и надеемся одинаково. Простите, Ольга, мои сомнения: я
убеждаюсь, что вы любите меня, как не любили ни отца, ни тетку, ни…
— Ни собачонку, — сказала она и засмеялась.
— Верьте же мне, — заключила она, — как я вам верю, и не сомневайтесь, не
тревожьте пустыми сомнениями этого счастья, а то оно улетит. Что я раз назвала своим, того
уже не отдам назад, разве отнимут. Я это знаю, нужды нет, что я молода, но… Знаете ли, —
сказала она с уверенностью в голосе, — в месяц, с тех пор, как знаю вас, я много передумала
и испытала, как будто прочла большую книгу, так, про себя, понемногу… Не сомневайтесь
же…
— Не могу не сомневаться, — перебил он, — не требуйте этого. Теперь, при вас, я
уверен во всем: ваш взгляд, голос, все говорит. Вы смотрите на меня, как будто говорите:
мне слов не надо, я умею читать ваши взгляды. Но когда вас нет, начинается такая
мучительная игра в сомнения, в вопросы, и мне опять надо бежать к вам, опять взглянуть на
вас, без этого я не верю. Что это?
— А я верю вам: отчего же? — спросила она.
— Еще бы вы не верили! Перед вами сумасшедший, зараженный страстью! В глазах
моих вы видите, я думаю, себя, как в зеркале. Притом вам двадцать лет, посмотрите на себя:
может ли мужчина, встретя вас, не заплатить вам дань удивления… хотя взглядом? А знать
вас, слушать, глядеть на вас подолгу, любить — о, да тут с ума сойдешь! А вы так ровны,
покойны, и если пройдут сутки, двое и я не услышу от вас «люблю…», здесь начинается
тревога…