Page 133 - Обломов

наверное поездка предпринималась. И тогда не было конца улыбкам Ольги. На пять верст
кругом дачи не было пригорка, на который бы он не влезал по нескольку раз.
Между тем симпатия их росла, развивалась и проявлялась по своим непреложным
законам. Ольга расцветала вместе с чувством. В глазах прибавилось света, в движениях
грации, грудь ее так пышно развилась, так мерно волновалась.
— Ты похорошела на даче, Ольга, — говорила ей тетка. В улыбке барона выражался
тот же комплимент.
Ольга, краснея, клала голову на плечо тетки, та ласково трепала ее по щеке.
— Ольга, Ольга! — осторожно, почти шепотом, кликал однажды Обломов Ольгу внизу
горы, где она назначила ему сойтись, чтобы идти гулять.
Нет ответа. Он посмотрел на часы.
— Ольга Сергеевна! — вслух прибавил потом. Молчание.
Ольга сидела на горе, слыхала зов и, сдерживая смех, молчала. Ей хотелось заставить
его взойти на гору.
— Ольга Сергеевна! — взывал он, пробравшись между кустами до половины горы и
заглядывая наверх. «В половине шестого назначила она», — говорил он про себя.
Она не удержала смеха.
— Ольга, Ольга! Ах, да вы там! — сказал он и полез на гору.
— Ух! Охота же вам прятаться на горе! — Он сел подле нее. — Чтоб помучить меня,
вы и сами мучитесь.
— Откуда вы? Прямо из дома? — спросила она.
— Нет, я к вам зашел, там сказали, что вы ушли.
— Что вы сегодня делали? — спросила она.
— Сегодня…
— Бранились с Захаром? — досказала она.
Он засмеялся этому, как делу совершенно невозможному.
— Нет, я читал «Revue». Но, послушайте, Ольга…
Но он ничего не сказал, сел только подле нее и погрузился в созерцание ее профиля,
головы, движения руки взад и вперед, как она продевала иглу в канву и вытаскивала назад.
Он наводил на нее взгляд, как зажигательное стекло, и не мог отвести.
Сам он не двигался, только взгляд поворачивался то вправо, то влево, то вниз, смотря
по тому, как двигалась рука. В нем была деятельная работа: усиленное кровообращение,
удвоенное биение пульса и кипение у сердца — все это действовало так сильно, что он
дышал медленно и тяжело, как дышат перед казнью и в момент высочайшей неги духа.
Он был нем и не мог даже пошевелиться, только влажные от умиления глаза
неотразимо были устремлены на нее.
Она по временам кидала на него глубокий взгляд, читала немудреный смысл,
начертанный на его лице, и думала: «Боже мой! Как он любит! Как он нежен, как нежен!» И
любовалась, гордилась этим поверженным к ногам ее, ее же силою, человеком!
Момент символических намеков, знаменательных улыбок, сиреневых веток прошел
невозвратно. Любовь делалась строже, взыскательнее, стала превращаться в какую-то
обязанность, явились взаимные права. Обе стороны открывались более и более:
недоразумения, сомнения исчезали или уступали место более ясным и положительным
вопросам.
Она все колола его легкими сарказмами за праздно убитые годы, изрекала суровый
приговор, казнила его апатию глубже, действительнее, нежели Штольц, потом, по мере
сближения с ним, от сарказмов над вялым и дряблым существованием Обломова она
перешла к деспотическому проявлению воли, отважно напомнила ему цель жизни и
обязанностей и строго требовала движения, беспрестанно вызывала наружу его ум, то
запутывая его в тонкий, жизненный, знакомый ей вопрос, то сама шла к нему с вопросом о
чем-нибудь неясном, не доступном ей.
И он бился, ломал голову, изворачивался, чтобы не упасть тяжело в глазах ее или чтоб