Page 134 - Обломов

помочь ей разъяснить какой-нибудь узел, не то так геройски рассечь его.
Вся ее женская тактика была проникнута нежной симпатией, все его стремления
поспеть за движением ее ума дышали страстью.
Но чаще он изнемогал, ложился у ног ее, прикладывал руку к сердцу и слушал, как оно
бьется, не сводя с нее неподвижного, удивленного, восхищенного взгляда.
«Как он любит меня!» — твердила она в эти минуты, любуясь им. Если же иногда
замечала она затаившиеся прежние черты в душе Обломова, — а она глубоко умела смотреть
в нее, — малейшую усталость, чуть заметную дремоту жизни, на него лились упреки, к
которым изредка примешивалась горечь раскаяния, боязнь ошибки.
Иногда только соберется он зевнуть, откроет рот — его поражает ее изумленный
взгляд: он мгновенно сомкнет рот, так что зубы стукнут. Она преследовала малейшую тень
сонливости даже у него на лице. Она спрашивала не только, что он делает, но и что будет
делать.
Еще сильнее, нежели от упреков, просыпалась в нем бодрость, когда он замечал, что от
его усталости уставала и она, делалась небрежною, холодною. Тогда в нем появлялась
лихорадка жизни, сил, деятельности, и тень исчезала опять, и симпатия била опять сильным
и ясным ключом.
Но все эти заботы не выходили пока из магического круга любви, деятельность его
была отрицательная: он не спит, читает, иногда подумывает писать и план, много ходит,
много ездит. Дальнейшее же направление, самая мысль жизни, дело — остается еще в
намерениях.
— Какой еще жизни и деятельности хочет Андрей? — говорил Обломов, тараща глаза
после обеда, чтоб не заснуть. — Разве это не жизнь? Разве любовь не служба? Попробовал
бы он! Каждый день — верст по десяти пешком! Вчера ночевал в городе, в дрянном
трактире, одетый, только сапоги снял, и Захара не было — все по милости ее поручений!
Всего мучительнее было для него, когда Ольга предложит ему специальный вопрос и
требует от него, как от какого-нибудь профессора, полного удовлетворения, а это случалось
с ней часто, вовсе не из педантизма, а просто из желания знать, в чем дело. Она даже
забывала часто свои цели относительно Обломова, а увлекалась самым вопросом.
— Зачем нас не учат этому? — с задумчивой досадой говорила она, иногда с
жадностью, урывками, слушая разговор о чем-нибудь, что привыкли считать ненужным
женщине.
Однажды вдруг приступила к нему с вопросами о двойных звездах: он имел
неосторожность сослаться на Гершеля и был послан в город, должен был прочесть книгу и
рассказать ей, пока она не удовлетворилась.
В другой раз, опять по неосторожности, вырвалось у него в разговоре с бароном слова
два о школах живописи — опять ему работа на неделю: читать, рассказывать, да потом еще
поехали в Эрмитаж: и там еще он должен был делом подтверждать ей прочитанное.
Если он скажет что-нибудь наобум, она сейчас увидит, да тут-то и пристанет.
Потом он должен был с неделю ездить по магазинам, отыскивать гравюры с лучших
картин.
Бедный Обломов то повторял зады, то бросался в книжные лавки за новыми увражами
и иногда целую ночь не спал, рылся, читал, чтоб утром, будто нечаянно, отвечать на
вчерашний вопрос знанием, вынутым из архива памяти.
Она предлагала эти вопросы не с женскою рассеянностью, не по внушению минутного
каприза знать то или другое, а настойчиво, с нетерпением, и в случае молчания Обломова
казнила его продолжительным, испытующим взглядом. Как он дрожал от этого взгляда!
— Что вы не скажете ничего, молчите? — спросила она. — Можно подумать, что вам
скучно.
— Ах! — произнес он, как будто приходя в себя от обморока. — Как я люблю вас!
— В самом деле? А не спроси я, оно и не похоже, — сказала она.
— Да неужели вы не чувствуете, что во мне происходит? — начал он. — Знаете, мне