Page 138 - Обломов

головой.
В нем что-то сильно работает, но не любовь. Образ Ольги перед ним, но он носится
будто в дали, в тумане, без лучей, как чужой ему, он смотрит на него болезненным взглядом
и вздыхает.
«Живи, как бог велит, а не как хочется — правило мудрое, но…» И он задумался.
«Да, нельзя жить, как хочется, — это ясно, — начал говорить в нем какой-то угрюмый,
строптивый голос, — впадешь в хаос противоречий, которых не распутает один
человеческий ум, как он ни глубок, как ни дерзок! Вчера пожелал, сегодня достигаешь
желаемого страстно, до изнеможения, а послезавтра краснеешь, что пожелал, потом клянешь
жизнь, зачем исполнилось, — ведь вот что выходит от самостоятельного и дерзкого шагания
в жизни, от своевольного хочу. Надо идти ощупью, на многое закрывать глаза и не бредить
счастьем, не сметь роптать, что оно ускользнет, — вот жизнь! Кто выдумал, что она —
счастье, наслаждение? Безумцы! „Жизнь есть жизнь, долг, — говорит Ольга, — обязанность,
а обязанность бывает тяжела. Исполнив же долг…“ Он вздохнул.
— Не увидимся с Ольгой… Боже мой! Ты открыл мне глаза и указал долг, — говорил
он, глядя в небо, — где же взять силы? Расстаться! Еще есть возможность теперь, хотя с
болью, зато после не будешь клясть себя, зачем не расстался? А от нее сейчас придут, она
хотела прислать… Она не ожидает…
Что за причина? Какой ветер вдруг подул на Обломова? Какие облака нанес? И отчего
он поднимает такое печальное иго? А, кажется, вчера еще он глядел в душу Ольги и видел
там светлый мир и светлую судьбу, прочитал свой и ее гороскоп. Что же случилось?
Должно быть, он поужинал или полежал на спине, и поэтическое настроение уступило
место каким-то ужасам.
Часто случается заснуть летом в тихий, безоблачный вечер, с мерцающими звездами, и
думать, как завтра будет хорошо поле при утренних светлых красках! Как весело углубиться
в чащу леса и прятаться от жара!.. И вдруг просыпаешься от стука дождя, от серых
печальных облаков, холодно, сыро…
Обломов с вечера, по обыкновению, прислушивался к биению своего сердца, потом
ощупал его руками, поверил, увеличилась ли отверделость там, наконец углубился в анализ
своего счастья и вдруг попал в каплю горечи и отравился.
Отрава подействовала сильно и быстро. Он пробежал мысленно всю свою жизнь: в
сотый раз раскаяние и позднее сожаление о минувшем подступило к сердцу. Он представил
себе, что б он был теперь, если б шел бодро вперед, как бы жил полнее и многостороннее,
если б был деятелен, и перешел к вопросу, что он теперь и как могла, как может полюбить
его Ольга и за что?
„Не ошибка ли это?“ — вдруг мелькнуло у него в уме, как молния, и молния эта попала
в самое сердце и разбила его. Он застонал. „Ошибка! да… вот что!“ — ворочалось у него в
голове.
„Люблю, люблю, люблю“, — раздалось вдруг опять в памяти, и сердце начинало
согреваться, но вдруг опять похолодело. И это троекратное „люблю“ Ольги — что это?
Обман ее глаз, лукавый шепот еще праздного сердца, не любовь, а только предчувствие
любви!
Этот голос когда-нибудь раздастся, но так сильно зазвучит, таким грянет аккордом, что
весь мир встрепенется! Узнает и тетка и барон, и далеко раздастся гул от этого голоса! Не
станет то чувство пробираться так тихо, как ручей, прячась в траве, с едва слышным
журчаньем.
Она любит теперь, как вышивает по канве: тихо, лениво выходит узор, она еще ленивее
развертывает его, любуется, потом положит и забудет. Да, это только приготовление к
любви, опыт, а он — субъект, который подвернулся первый, немного сносный, для опыта, по
случаю…
Ведь случай свел и сблизил их. Она бы его не заметила: Штольц указал на него, заразил
молодое, впечатлительное сердце своим участием, явилось сострадание к его положению,