Page 143 - Обломов

Он молча спрятал его в карман и сидел подле нее, повесив голову.
— По крайней мере, вы отдадите справедливость моим намерениям, Ольга? — тихо
говорил он. — Это доказательство, как мне дорого ваше счастье.
— Да, дорого! — вздохнув, сказала она. — Нет, Илья Ильич, вам, должно быть,
завидно стало, что я так тихо была счастлива, и вы поспешили возмутить счастье.
— Возмутить! Так вы не читали моего письма? Я вам повторю…
— Не дочитала, потому что глаза залились слезами: я еще глупа! Но я угадала
остальное: не повторяйте, чтоб больше не плакать…
Слезы закапали опять.
— Не затем ли я отказываюсь от вас, — начал он, — что предвижу ваше счастье
впереди, что жертвую ему собой?.. Разве я делаю это хладнокровно? Разве у меня не плачет
все внутри? Зачем же я это делаю?
— Зачем? — повторила она, вдруг перестав плакать и обернувшись к нему. — Затем
же, зачем спрятались теперь в кусты, чтоб подсмотреть, буду ли я плакать и как я буду
плакать, — вот зачем! Если б вы хотели искренне того, что написано в письме, если б были
убеждены, что надо расстаться, вы бы уехали за границу, не повидавшись со мной.
— Какая мысль!.. — заговорил он с упреком и не договорил. Его поразило это
предположение, потому что ему вдруг стало ясно, что это правда.
— Да, — подтвердила она, — вчера вам нужно было мое люблю, сегодня понадобились
слезы, а завтра, может быть, вы захотите видеть, как я умираю.
— Ольга, можно ли так обижать меня! Ужели вы не верите, что я отдал бы теперь
полжизни, чтоб услышать ваш смех и не видеть слез.
— Да, теперь, может быть, когда уже видели, как плачет о вас женщина… Нет, —
прибавила она, — у вас нет сердца. Вы не хотели моих слез, говорите вы, так бы и не
сделали, если б не хотели.
— Да разве я знал?! — с вопросом и восклицанием в голосе сказал он, прикладывая обе
ладони к груди.
— У сердца, когда оно любит, есть свой ум, — возразила она, — оно знает, чего хочет,
и знает наперед, что будет. Мне вчера нельзя было прийти сюда: к нам вдруг приехали гости,
но я знала, что вы измучились бы, ожидая меня, может быть дурно бы спали: я пришла,
потому что не хотела вашего мученья… А вы… вам весело, что я плачу. Смотрите, смотрите,
наслаждайтесь!
И опять заплакала она.
— Я и так дурно спал, Ольга, я измучился ночь…
— И вам жаль стало, что я спала хорошо, что я не мучусь — не правда ли? — перебила
она. — Если б я не заплакала теперь, вы бы и сегодня дурно спали.
— Что ж мне теперь делать: просить прощения? — с покорной нежностью сказал он.
— Просят прощения дети или когда в толпе отдавят ногу кому-нибудь, а тут извинение
не поможет, — говорила она, обмахивая опять платком лицо.
— Однако, Ольга, если это правда. Если моя мысль справедлива и ваша любовь —
ошибка? Если вы полюбите другого, а, взглянув на меня тогда, покраснеете…
— Так что же? — спросила она, глядя на него таким иронически-глубоким,
проницательным взглядом, что он смутился.
„Она что-то хочет добыть из меня! — подумал он. — Держись, Илья Ильич!“
— Как „что же“! — машинально повторил он, беспокойно глядя на нее и не
догадываясь, какая мысль формируется у ней в голове, как оправдает она свое что же, когда,
очевидно, нельзя оправдать результатов этой любви, если она ошибка.
Она глядела на него так сознательно, с такой уверенностью, так, по-видимому, владела
своею мыслью.
— Вы боитесь, — возразила она колко, — упасть „на дно бездны“, вас пугает будущая
обида, что я разлюблю вас!.. „Мне будет худо“, пишете вы…
Он все еще плохо понимал.