Page 144 - Обломов

— Да ведь мне тогда будет хорошо, если я полюблю другого: значит, я буду счастлива!
А вы говорите, что „предвидите мое счастье впереди и готовы пожертвовать для меня всем,
даже жизнью“?
Он глядел на нее пристально и мигал редко и широко.
— Вон какая вышла логика! — шептал он. — Признаться, я не ожидал…
А она оглядывала его так ядовито с ног до головы.
— А счастье, от которого вы с ума сходите? — продолжала она. — А эти утра и вечера,
этот парк, а мое люблю — все это ничего не стоит, никакой цены, никакой жертвы, никакой
боли?
„Ах, если б сквозь землю провалиться!“ — думал он, внутренне мучаясь, по мере того
как мысль Ольги открывалась ему вполне.
— А если, — начала она горячо вопросом, — вы устанете от этой любви, как устали от
книг, от службы, от света, если со временем, без соперницы, без другой любви, уснете вдруг
около меня, как у себя на диване, и голос мой не разбудит вас, если опухоль у сердца
пройдет, если даже не другая женщина, а халат ваш будет вам дороже?..
— Ольга, это невозможно! — перебил он с неудовольствием, отодвигаясь от нее.
— Отчего невозможно? — спросила она. — Вы говорите, что я „ошибаюсь, что
полюблю другого“, а я думаю иногда, что вы просто разлюбите меня. И что тогда? Как я
оправдаю себя в том, что делаю теперь? Если не люди, не свет, что я скажу самой себе?.. И я
иногда тоже не сплю от этого, но не терзаю вас догадками о будущем, потому что верю в
лучшее. У меня счастье пересиливает боязнь. Я во что-нибудь ценю, когда от меня у вас
заблестят глаза, когда вы отыскиваете меня, карабкаясь на холмы, забываете лень и спешите
для меня по жаре в город за букетом, за книгой, когда вижу, что я заставляю вас улыбаться,
желать жизни… Я жду, ищу одного — счастья, и верю, что нашла. Если ошибусь, если
правда, что я буду плакать над своей ошибкой, по крайней мере я чувствую здесь (она
приложила ладонь к сердцу), что я не виновата в ней, значит, судьба не хотела этого, бог не
дал. Но я не боюсь за будущие слезы, я буду плакать не напрасно: я купила ими
что-нибудь… Мне так хорошо… было!.. — прибавила она.
— Пусть же будет опять хорошо! — умолял Обломов.
— А вы видите только мрачное впереди, вам счастье нипочем… Это
неблагодарность, — продолжала она, — это не любовь, это…
— Эгоизм! — досказал Обломов и не смел взглянуть на Ольгу, не смел говорить, не
смел просить прощения.
— Идите, — тихо сказала она, — куда вы хотели идти.
Он поглядел на нее. Глаза у ней высохли. Она задумчиво смотрела вниз и чертила
зонтиком по песку.
— Ложитесь опять на спину, — прибавила потом, — не ошибетесь, „не упадете в
бездну“.
— Я отравился и отравил вас, вместо того чтоб быть просто и прямо счастливым… —
бормотал он с раскаянием.
— Пейте квас: не отравитесь, — язвила она.
— Ольга! Это невеликодушно! — сказал он. — После того, когда я сам казнил себя
сознанием.
— Да, на словах вы казните себя, бросаетесь в пропасть, отдаете полжизни, а там
придет сомнение, бессонная ночь: как вы становитесь нежны к себе, осторожны, заботливы,
как далеко видите вперед!..
„Какая истина, и как она проста!“ — подумал Обломов, но стыдился сказать вслух.
Отчего ж он не сам растолковал ее себе, а женщина, начинающая жить? И как это она скоро!
Недавно еще таким ребенком смотрела.
— Нам больше не о чем говорить, — заключила она вставая. — Прощайте, Илья Ильич,
и будьте… покойны, ведь ваше счастье в этом.
— Ольга! Нет, ради бога, нет! Теперь, когда все стало опять ясно, не гоните меня… —