Page 15 - Обломов

Изображают они вора, падшую женщину, — говорил он, — а человека-то забывают или не
умеют изобразить. Какое же тут искусство, какие поэтические краски нашли вы? Обличайте
разврат, грязь, только, пожалуйста, без претензии на поэзию.
— Что же, природу прикажете изображать: розы, соловья или морозное утро, между
тем как все кипит, движется вокруг? Нам нужна одна голая физиология общества, не до
песен нам теперь…
— Человека, человека давайте мне! — говорил Обломов. — Любите его…
— Любить ростовщика, ханжу, ворующего или тупоумного чиновника — слышите?
Что вы это? И видно, что вы не занимаетесь литературой! — горячился Пенкин. — Нет, их
надо карать, извергнуть из гражданской среды, из общества…
— Извергнуть из гражданской среды! — вдруг заговорил вдохновенно Обломов, встав
перед Пенкиным. — Это значит забыть, что в этом негодном сосуде присутствовало высшее
начало, что он испорченный человек, но все человек же, то есть вы сами. Извергнуть! А как
вы извергнете из круга человечества, из лона природы, из милосердия божия? — почти
крикнул он с пылающими глазами.
— Вон куда хватили! — в свою очередь, с изумлением сказал Пенкин.
Обломов увидел, что и он далеко хватил. Он вдруг смолк, постоял с минуту, зевнул и
медленно лег на диван.
Оба погрузились в молчание.
— Что ж вы читаете? — спросил Пенкин.
— Я… да все путешествия больше.
Опять молчание.
— Так прочтете поэму, когда выйдет? Я бы принес… — спросил Пенкин.
Обломов сделал отрицательный знак головой.
— Ну, я вам свой рассказ пришлю?
Обломов кивнул в знак согласия.
— Однако мне пора в типографию! — сказал Пенкин. — Я, знаете, зачем пришел к
вам? Я хотел предложить вам ехать в Екатерингоф, у меня коляска. Мне завтра надо статью
писать о гулянье: вместе бы наблюдать стали, чего бы не заметил я, вы бы сообщили мне,
веселее бы было. Поедемте…
— Нет, нездоровится, — сказал Обломов, морщась и прикрываясь одеялом, — сырости
боюсь, теперь еще не высохло. А вот вы бы сегодня обедать пришли: мы бы поговорили… У
меня два несчастья…
— Нет, наша редакция вся у Сен-Жоржа сегодня, оттуда и поедем на гулянье. А ночью
писать и чем свет в типографию отсылать. До свидания.
— До свиданья, Пенкин.
«Ночью писать, — думал Обломов, — когда же спать-то? А подь, тысяч пять в год
заработает! Это хлеб! Да писать-то все, тратить мысль, душу свою на мелочи, менять
убеждения, торговать умом и воображением, насиловать свою натуру, волноваться, кипеть,
гореть, не знать покоя и все куда-то двигаться… И все писать, все писать, как колесо, как
машина: пиши завтра, послезавтра, праздник придет, лето настанет — а он все пиши? Когда
же остановиться и отдохнуть? Несчастный!»
Он повернул голову к столу, где все было гладко, и чернила засохли, и пера не видать,
и радовался, что лежит он, беззаботен, как новорожденный младенец, что не разбрасывается,
не продает ничего…
«А письмо старосты, а квартира?» — вдруг вспомнил он и задумался.
Но вот опять звонят.
— Что это сегодня за раут у меня? — сказал Обломов и ждал, кто войдет.
Вошел человек неопределенных лет, с неопределенной физиономией, в такой поре,
когда трудно бывает угадать лета, не красив и не дурен, не высок и не низок ростом, не
блондин и не брюнет. Природа не дала ему никакой резкой, заметной черты, ни дурной, ни
хорошей. Его многие называли Иваном Иванычем, другие — Иваном Васильичем, третьи —