Page 31 - Обломов

себе самое смеющееся, самое семейное понятие об этом лице. Он его представлял себе
чем-то вроде второго отца, который только и дышит тем, как бы за дело и не за дело, сплошь
да рядом, награждать своих подчиненных и заботиться не только о их нуждах, но и об
удовольствиях.
Илья Ильич думал, что начальник до того входит в положение своего подчиненного,
что заботливо расспросит его: каково он почивал ночью, отчего у него мутные глаза и не
болит ли голова?
Но он жестоко разочаровался в первый же день своей службы. С приездом начальника
начиналась беготня, суета, все смущались, все сбивали друг друга с ног, иные обдергивались,
опасаясь, что они не довольно хороши как есть, чтоб показаться начальнику.
Это происходило, как заметил Обломов впоследствии, оттого, что есть такие
начальники, которые в испуганном до одурения лице подчиненного, выскочившего к ним
навстречу, видят не только почтение к себе, но даже ревность, а иногда и способности к
службе.
Илье Ильичу не нужно было пугаться так своего начальника, доброго и приятного в
обхождении человека: он никогда никому дурного не сделал, подчиненные были как нельзя
более довольны и не желали лучшего. Никто никогда не слыхал от него неприятного слова,
ни крика, ни шуму, он никогда ничего не требует, а все просит. Дело сделать — просит, в
гости к себе — просит и под арест сесть — просит. Он никогда никому не сказал ты, всем
вы: и одному чиновнику и всем вместе.
Но все подчиненные чего-то робели в присутствии начальника, они на его ласковый
вопрос отвечали не своим, а каким-то другим голосом, каким с прочими не говорили.
И Илья Ильич вдруг робел, сам не зная отчего, когда начальник входил в комнату, и у
него стал пропадать свой голос и являлся какой-то другой, тоненький и гадкий, как скоро
заговаривал с ним начальник.
Исстрадался Илья Ильич от страха и тоски на службе даже и при добром,
снисходительном начальнике. Бог знает что сталось бы с ним, если б он попался к строгому
и взыскательному!
Обломов прослужил кое-как года два, может быть, он дотянул бы и третий, до
получения чина, но особенный случай заставил его ранее покинуть службу.
Он отправил однажды какую-то нужную бумагу вместо Астрахани в Архангельск. Дело
объяснилось, стали отыскивать виноватого.
Все другие с любопытством ждали, как начальник позовет Обломова, как холодно и
покойно спросит, «он ли это отослал бумагу в Архангельск», и все недоумевали, каким
голосом ответит ему Илья Ильич. Некоторые полагали, что он вовсе не ответит: не сможет.
Глядя на других, Илья Ильич и сам перепугался, хотя и он и все прочие знали, что
начальник ограничится замечанием, но собственная совесть была гораздо строже выговора.
Обломов не дождался заслуженной кары, ушел домой и прислал медицинское
свидетельство.
В этом свидетельстве сказано было: «Я, нижеподписавшийся, свидетельствую, с
приложением своей печати, что коллежский секретарь Илья Обломов одержим отолщением
сердца с расширением левого желудочка оного (Hypertrophia cordis cum dilatatione ejus
ventriculi sinistri), а равно хроническою болью в печени (hetitis), угрожающею опасным
развитием здоровью и жизни больного, каковые припадки происходят, как надо полагать, от
ежедневного хождения в должность. Посему, в предотвращение повторения и усиления
болезненных припадков, я считаю за нужное прекратить на время г. Обломову хождение на
службу и вообще предписываю воздержание от умственного занятия и всякой
деятельности».
Но это помогло только на время: надо же было выздороветь, — а за этим в перспективе
было опять ежедневное хождение в должность. Обломов не вынес и подал в отставку. Так
кончилась — и потом уже не возобновлялась — его государственная деятельность.
Роль в обществе удалась было ему лучше.