Page 32 - Обломов

В первые годы пребывания в Петербурге, в его ранние, молодые годы, покойные черты
лица его оживлялись чаще, глаза подолгу сияли огнем жизни, из них лились лучи света,
надежды, силы. Он волновался, как и все, надеялся, радовался пустякам и от пустяков же
страдал. Но это все было давно, еще в ту нежную пору, когда человек во всяком другом
человеке предполагает искреннего друга и влюбляется почти во всякую женщину и всякой
готов предложить руку и сердце, что иным даже и удается совершить, часто к великому
прискорбию потом на всю остальную жизнь.
В эти блаженные дни на долю Ильи Ильича тоже выпало немало мягких, бархатных,
даже страстных взглядов из толпы красавиц, пропасть многообещающих улыбок, два-три
непривилегированные поцелуя и еще больше дружеских рукопожатий, с болью до слез.
Впрочем, он никогда не отдавался в плен красавицам, никогда не был их рабом, даже
очень прилежным поклонником, уже и потому, что к сближению с женщинами ведут
большие хлопоты. Обломов больше ограничивался поклонением издали, на почтительном
расстоянии.
Редко судьба сталкивала его с женщиною в обществе до такой степени, чтоб он мог
вспыхнуть на несколько дней и почесть себя влюбленным. От этого его любовные интриги
не разыгрывались в романы: они останавливались в самом начале и своею невинностью,
простотой и чистотой не уступали повестям любви какой-нибудь пансионерки на возрасте.
Пуще всего он бегал тех бледных, печальных дев, большею частию с черными глазами,
в которых светятся «мучительные дни и неправедные ночи», дев с неведомыми никому
скорбями и радостями, у которых всегда есть что-то вверить, сказать, и когда надо сказать,
они вздрагивают, заливаются внезапными слезами, потом вдруг обовьют шею друга руками,
долго смотрят в глаза, потом на небо, говорят, что жизнь их обречена проклятию, и иногда
падают в обморок. Он с боязнью обходил таких дев. Душа его была еще чиста и девственна,
она, может быть, ждала своей любви, своей поры, своей патетической страсти, а потом, с
годами, кажется, перестала ждать и отчаялась.
Илья Ильич еще холоднее простился с толпой друзей. Тотчас после первого письма
старосты о недоимках и неурожае заменил он первого своего друга, повара, кухаркой, потом
продал лошадей и, наконец, отпустил прочих «друзей».
Его почти ничто не влекло из дома, и он с каждым днем все крепче и постояннее
водворялся в своей квартире.
Сначала ему тяжело стало пробыть целый день одетым, потом он ленился обедать в
гостях, кроме коротко знакомых, больше холостых домов, где можно снять галстук,
расстегнуть жилет и где можно даже «поваляться» или соснуть часок.
Вскоре и вечера надоели ему: надо надевать фрак, каждый день бриться.
Вычитал он где-то, что только утренние испарения полезны, а вечерние вредны, и стал
бояться сырости.
Несмотря на все эти причуды, другу его, Штольцу, удавалось вытаскивать его в люди,
но Штольц часто отлучался из Петербурга в Москву, в Нижний, в Крым, а потом и за
границу — и без него Обломов опять ввергался весь по уши в свое одиночество и уединение,
из которого могло его вывести только что-нибудь необыкновенное, выходящее из ряда
ежедневных явлений жизни, но подобного ничего не было и не предвиделось впереди.
Ко всему этому с летами возвратилась какая-то ребяческая робость, ожидание
опасности и зла от всего, что не встречалось в сфере его ежедневного быта, — следствие
отвычки от разнообразных внешних явлений.
Его не пугала, например, трещина потолка в его спальне: он к ней привык, не
приходило ему тоже в голову, что вечно спертый воздух в комнате и постоянное сиденье
взаперти чуть ли не губительнее для здоровья, нежели ночная сырость, что переполнять
ежедневно желудок есть своего рода постепенное самоубийство, но он к этому привык и не
пугался.
Он не привык к движению, к жизни, к многолюдству и суете.
В тесной толпе ему было душно, в лодку он садился с неверною надеждою добраться