Page 52 - Обломов

моем определил ему особый дом, огород, отсыпной хлеб, назначил жалованье! Ты у меня и
управляющий, и мажордом, и поверенный по делам! Мужики тебе в пояс, все тебе: Захар
Трофимыч да Захар Трофимыч! А он все еще недоволен, в «другие» пожаловал! Вот и
награда! Славно барина честит!
Захар продолжал всхлипывать, и Илья Ильич был сам растроган. Увещевая Захара, он
глубоко проникся в эту минуту сознанием благодеяний, оказанных им крестьянам, и
последние упреки досказал дрожащим голосом, со слезами на глазах.
— Ну, теперь иди с богом! — сказал он примирительным тоном Захару. — Да постой,
дай еще квасу! В горле совсем пересохло: сам бы догадался — слышишь, барин хрипит? До
чего довел!
— Надеюсь, что ты понял свой проступок, — говорил Илья Ильич, когда Захар принес
квасу, — и вперед не станешь сравнивать барина с другими. Чтоб загладить свою вину, ты
как-нибудь уладь с хозяином, чтоб мне не переезжать. Вот как ты бережешь покой барина:
расстроил совсем и лишил меня какой-нибудь новой, полезной мысли. А у кого отнял? У
себя же, для вас я посвятил всего себя, для вас вышел в отставку, сижу взаперти… Ну, да бог
с тобой! Вон, три часа бьет! Два часа только до обеда, что успеешь сделать в два часа? —
Ничего. А дела куча. Так и быть, письмо отложу до следующей почты, а план набросаю
завтра. Ну, а теперь прилягу немного: измучился совсем, ты опусти шторы да затвори меня
поплотнее, чтоб не мешали, может быть, я с часик и усну, а в половине пятого разбуди.
Захар начал закупоривать барина в кабинете, он сначала покрыл его самого и
подоткнул одеяло под него, потом опустил шторы, плотно запер все двери и ушел к себе.
— Чтоб тебе издохнуть, леший этакой! — ворчал он, отирая следы слез и влезая на
лежанку. — Право, леший! Особый дом, огород, жалованье! — говорил Захар, понявший
только последние слова. — Мастер жалкие-то слова говорить: так по сердцу точно ножом и
режет… Вот тут мой и дом, и огород, тут и ноги протяну! — говорил он, с яростью ударяя по
лежанке. — Жалованье! Как не приберешь гривен да пятаков к рукам, так и табаку не на что
купить, и куму нечем попотчевать! Чтоб тебе пусто было!.. Подумаешь, смерть-то нейдет!
Илья Ильич лег на спину, но не вдруг заснул. Он думал, думал, волновался,
волновался…
— Два несчастья вдруг! — говорил он, завертываясь в одеяло совсем с головой. —
Прошу устоять!
Но в самом-то деле эти два несчастья, то есть зловещее письмо старосты и переезд на
новую квартиру, переставали тревожить Обломова и поступали уже только в ряд
беспокойных воспоминаний.
«До бед, которыми грозит староста, еще далеко, — думал он, — до тех пор многое
может перемениться: авось, дожди поправят хлеб, может быть, недоимки староста пополнит,
бежавших мужиков „водворят на место жительства“, как он пишет».
«И куда это они ушли, эти мужики? — думал он и углубился более в художественное
рассмотрение этого обстоятельства. — Поди, чай, ночью ушли, по сырости, без хлеба. Где же
они уснут? Неужели в лесу? Ведь не сидится же! В избе хоть и скверно пахнет, да тепло, по
крайней мере…»
«И что тревожиться? — думал он. — Скоро и план подоспеет — чего ж пугаться
заранее? Эх, я…»
Мысль о переезде тревожила его несколько более. Это было свежее, позднейшее
несчастье, но в успокоительном духе Обломова и для этого факта наступала уже история.
Хотя он смутно и предвидел неизбежность переезда, тем более что тут вмешался Тарантьев,
но он мысленно отдалял это тревожное событие своей жизни хоть на неделю, и вот уже
выиграна целая неделя спокойствия!
«А может быть, еще Захар постарается так уладить, что и вовсе не нужно будет
переезжать, авось обойдутся: отложат до будущего лета или совсем отменят перестройку, ну,
как-нибудь да сделают! Нельзя же, в самом деле… переезжать!..»
Так он попеременно волновался и успокоивался, и наконец в этих примирительных и