Page 53 - Обломов

успокоительных словах авось, может быть и как-нибудь Обломов нашел и на этот раз, как
находил всегда, целый ковчег надежд и утешений, как в ковчеге завета отцов наших, и в
настоящую минуту он успел оградить себя ими от двух несчастий.
Уже легкое, приятное онемение пробежало по членам его и начало чуть-чуть туманить
сном его чувства, как первые, робкие морозцы туманят поверхность вод, еще минута — и
сознание улетело бы бог весть куда, но вдруг Илья Ильич очнулся и открыл глаза.
— А ведь я не умылся! Как же это? Да и ничего не сделал, — прошептал он. — Хотел
изложить план на бумагу и не изложил, к исправнику не написал, к губернатору тоже, к
домовому хозяину начал письмо и не кончил, счетов не поверил и денег не выдал — утро так
и пропало!
Он задумался… «Что же это такое? А другой бы все это сделал? — мелькнуло у него в
голове. — Другой, другой… Что же это такое другой?»
Он углубился в сравнение себя с «другим». Он начал думать, думать: и теперь у него
формировалась идея, совсем противоположная той, которую он дал Захару о другом.
Он должен был признать, что другой успел бы написать все письма, так что который и
что ни разу не столкнулись бы между собою, другой и переехал бы на новую квартиру, и
план исполнил бы, и в деревню съездил бы…
«Ведь и я бы мог все это… — думалось ему, — ведь я умею, кажется, и писать,
писывал бывало не то что письма, а помудренее этого! Куда же все это делось? И переехать
что за штука? Стоит захотеть! „Другой“ и халата никогда не надевает, — прибавилось еще к
характеристике другого, — „другой“… — тут он зевнул… — почти не спит… „другой“
тешится жизнью, везде бывает, все видит, до всего ему дело… А я! я… не „другой“!» — уже
с грустью сказал он и впал в глубокую думу. Он даже высвободил голову из-под одеяла.
Настала одна из ясных, сознательных минут в жизни Обломова.
Как страшно стало ему, когда вдруг в душе его возникло живое и ясное представление
о человеческой судьбе и назначении, и когда мелькнула параллель между этим назначением
и собственной его жизнью, когда в голове просыпались, один за другим, и беспорядочно,
пугливо носились, как птицы, пробужденные внезапным лучом солнца в дремлющей
развалине, разные жизненные вопросы.
Ему грустно и больно стало за свою неразвитость, остановку в росте нравственных сил,
за тяжесть, мешающую всему, и зависть грызла его, что другие так полно и широко живут, а
у него как будто тяжелый камень брошен на узкой и жалкой тропе его существования.
В робкой душе его выработывалось мучительное сознание, что многие стороны его
натуры не пробуждались совсем, другие были чуть-чуть тронуты, и ни одна не разработана
до конца.
А между тем он болезненно чувствовал, что в нем зарыто, как в могиле, какое-то
хорошее, светлое начало, может быть теперь уже умершее, или лежит оно, как золото в
недрах горы, и давно бы пора этому золоту быть ходячей монетой.
Но глубоко и тяжело завален клад дрянью, наносным сором. Кто-то будто украл и
закопал в собственной его душе принесенные ему в дар миром и жизнью сокровища. Что-то
помешало ему ринуться на поприще жизни и лететь по нему на всех парусах ума и воли.
Какой-то тайный враг наложил на него тяжелую руку в начале пути и далеко отбросил от
прямого человеческого назначения.
И уж не выбраться ему, кажется, из глуши и дичи на прямую тропинку. Лес кругом его
и в душе все чаще и темнее, тропинка зарастает более и более, светлое сознание просыпается
все реже и только на мгновение будит спящие силы. Ум и воля давно парализованы и,
кажется, безвозвратно.
События его жизни умельчились до микроскопических размеров, но и с теми
событиями не справится он, он не переходит от одного к другому, а перебрасывается ими,
как с волны на волну, он не в силах одному противопоставить упругость воли или увлечься
разумом вслед за другим.
Горько становилось ему от этой тайной исповеди перед самим собою. Бесплодные