Page 5 - Очарованный странник

потому что этот конь ничего больше, как бесом одержим. Англичанин этого не может
постичь, а я постигну и помогу". Начальство согласилось. Тогда я говорю: "Выведите его за
Дрогомиловскую заставу!" Вывели. Хорошо-с; свели мы его в поводьях в лощину к Филям,
где летом господа на дачах живут. Я вижу: тут место просторное и удобное, и давай
действовать. Сел на него, на этого людоеда, без рубахи, босой, в однех шароварах да в
картузе, а по голому телу имел тесменный поясок от святого храброго князя
Всеволода-Гавриила из Новгорода, которого я за молодечество его сильно уважал* и в него
верил; а на том пояске его надпись заткана: "Чести моей никому не отдам". В руках же у
меня не было никакого особого инструмента, как опричь в одной - крепкая татарская нагайка
с свинцовым головком, в конце так не более яко в два фунта, а в другой простой муравный*
горшок с жидким тестом. Ну-с, уселся я, а четверо человек тому коню морду поводьями в
разные стороны тащат, чтобы он на которого-нибудь из них зубом не кинулся. А он, бес,
видя, что на него ополчаемся, и ржет, и визжит, и потеет, и весь от злости трусится, сожрать
меня хочет. Я это вижу и велю конюхам: "Тащите, говорю, скорее с него, мерзавца, узду
долой". Те ушам не верят, что я им такое даю приказание, и глаза выпучили. Я говорю: "Что
же вы стоите! или не слышите? Что я вам приказываю - вы то сейчас исполнять должны!" А
они отвечают: "Что ты, Иван Северьяныч (меня в миру Иван Северьяныч, господин Флягин,
звали): как, говорят, это можно, что ты велишь узду снять?" Я на них сердиться начал,
потому что наблюдаю и чувствую в ногах, как конь от ярости бесится, и его хорошенько
подавил в коленях, а им кричу: "Снимай!" Они было еще слово; но тут уже и я совсем
рассвирепел да как заскриплю зубами - они сейчас в одно мгновение узду сдернули, да сами,
кто куда видит, бросились бежать, а я ему в ту же минуту сейчас первое, чего он не ожидал,
трах горшок об лоб: горшок разбил, а тесто ему и потекло и в глаза и в ноздри. Он
испужался, думает: "Что это такое?" А я скорее схватил с головы картуз в левую руку и
прямо им коню еще больше на глаза теста натираю, а нагайкой его по боку щелк... Он ?к да
вперед, а и его картузом по глазам тру, чтобы ему совсем зрение в глазах замутить, а
нагайкой еще по другому боку... Да и пошел, да и пошел его парить. Не даю ему ни
продохнуть, ни проглянуть, все ему своим картузом по морде тесто размазываю, слеплю,
зубным скрежетом в трепет привожу, пугаю, а по бокам с обеих сторон нагайкой деру, чтобы
понимал, что это не шутка... Он это понял и не стал на одном месте упорствовать, а ударился
меня носить. Носил он меня, сердечный, носил, а я его порол да порол, так что чем он
усерднее носится, тем и я для него еще ревностнее плетью стараюсь, и, наконец, оба мы от
этой работы стали уставать: у меня плечо ломит и рука не поднимается, да и он, смотрю, уже
перестал коситься и язык изо рта вон посунул. Ну, тут я вижу, что он пардону просит,
поскорее с него сошел, протер ему глаза, взял за вихор и говорю: "Стой, собачье мясо, песья
снедь!" да как дерну его книзу - он на колени передо мною и пал, и с той поры такой
скромник сделался, что лучше требовать не надо: и садиться давался и ездил, но только
скоро издох.
- Издох однако?
- Издох-с; гордая очень тварь был, поведением смирился, но характера своего, видно,
не мог преодолеть. А господин Рарей меня тогда, об этом прослышав, к себе в службу
приглашал.
- Что же, вы служили у него?
- Нет-с.
- Отчего же?
- Да как вам сказать! Первое дело, что я ведь был конэсер и больше к этой части
привык - для выбора, а не для отъездки, а ему нужно было только для одного бешеного
усмирительства, а второе, что это с его стороны, как я полагаю, была одна коварная
хитрость.
- Какая же?
- Хотел у меня секрет взять.
- А вы бы ему продали?