Page 9 - Очарованный странник

"Ну так пускай же, - говорю, - она сама придет мне про это скажет, а то ты, может быть,
это выдумал".
"Нет, я, - говорит, - не выдумывал, а ей прийти нельзя".
"Почему?"
"Так, - говорит, - потому, что у нас здесь не то, что у вас на земле: здешние не все
говорят и не все ходят, а кто чем одарен, тот то и делает. А если ты хочешь, - говорит, - так я
тебе дам знамение в удостоверение". "Хочу, - отвечают - только какое же знамение?" "А вот,
- говорит, - тебе знамение, что будешь ты много раз погибать и ни разу не погибнешь, пока
придет твоя настоящая погибель, и ты тогда вспомнишь материно обещание за тебя и
пойдешь в чернецы". "Чудесно, - отвечаю, - согласен и ожидаю". Он и скрылся, а я
проснулся и про все это позабыл и не чаю того, что все эти погибели сейчас по ряду и
начнутся. Но только через некоторое время поехали мы с графом и с графинею в Воронеж, -
к новоявленным мощам* маленькую графиньку косолапую на исцеление туда везли, - и
остановились в Елецком уезде, в селе Крутом* лошадей кормить, я и опять под колодой
уснул, и вижу - опять идет тот монашек, которого я решил, и говорит:
"Слушай, Голованька, мне тебя жаль, просись скорей у господ в монастырь - они тебя
пустят".
Я отвечаю:
"Это с какой стати?"
А он говорит:
"Ну, гляди, сколько ты иначе зла претерпишь".
Думаю, ладно; надо тебе что-нибудь каркать, когда я тебя убил, и с этим встал, запряг с
отцом лошадей, и выезжаем, а гора здесь прекрутая-крутящая, и сбоку обрыв, в котором
тогда невесть что народу погибало. Граф и говорит:
"Смотри, Голован, осторожнее".
А я на это ловок был, и хоть вожжи от дышловых, которым надо спускать, в руках у
кучера, но я много умел отцу помогать. У него дышловики были сильные и опористые:
могли так спускать, что просто хвостом на землю садились, но один из них, подлец, с
астрономией был - как только его сильно потянешь, он сейчас голову кверху дерет и прах его
знает куда на небо созерцает. Эти астрономы в корню - нет их хуже, а особенно в дышле они
самые опасные, за конем с такою повадкою форейтор завсегда смотри, потому что астроном
сам не зрит, как тычет ногами, и невесть куда попадает. Все это я, разумеется, за своим
астрономом знал и всегда помогал отцу; своих подседельную и подручную, бывало, на левом
локте поводами держу и так их ставлю, что они хвостами дышловым в самую морду
приходятся, а дышло у них промежду крупов, а у самого у меня кнут всегда наготове, у
астронома перед глазами, и чуть вижу, что он уже очень в небо полез, я его по храпе, и он
сейчас морду спустит, и отлично съедем. Так и на этот раз: спускаем экипаж, и я верчусь,
знаете, перед дышлом и кнутом астронома остепеняю, как вдруг вижу, что уж он ни отцовых
вожжей, ни моего кнута не чует, весь рот в крови от удилов и глаза выворотил, а сам я вдруг
слышу, сзади что-то заскрипело, да хлоп, и весь экипаж сразу так и посунулся... Тормоз
лопнул! Я кричу отцу: "Держи! держи!" И он сам орет: "Держи! держи!" А уж чего держать,
когда весь шестерик как прокаженные несутся и сами ничего не видят, а перед глазами у
меня вдруг что-то стрекнуло, и смотрю, отец с козел долой летит... вожжа оборвалась... А
впереди та страшная пропасть... Не знаю, жалко ли мне господ или себя стало, но только я,
видя неминуемую гибель, с подседельной бросился прямо на дышло и на конце повис... Не
знаю опять, сколько тогда во мне весу было, но только на перевесе ведь это очень тяжело
весит, и я дышловиков так сдушил, что они захрипели и... гляжу, уже моих передовых нет,
как отрезало их, а я вишу над самою пропастью, а экипаж стоит и уперся в коренных,
которых я дышлом подавил.
Тут только я опомнился и пришел в страх, и руки у меня оторвались, и я полетел и
ничего уже не помню. Очнулся я тоже не знаю через сколько времени и вижу, что я в
какой-то избе, и здоровый мужик говорит мне: