Page 7 - Очарованный странник

обращалось внимания на конный завод. Ко всякому делу были приставлены особые люди, но
конюшенная часть была еще в особом внимании и все равно как в военной службе от солдата
в прежние времена кантонист происходил, чтобы сражаться, так и у нас от кучера шел
кучеренок, чтобы ездить, от конюха - конюшонок, чтобы за лошадьми ходить, а от
кормового мужика кормовик, чтобы с гумна на ворки* корм возить. Мой родитель был кучер
Северьян, и хотя приходился он не из самых первых кучеров, потому что у нас их было
большое множество, но, однако, он шестериком правил, и в царский проезд один раз в
седьмом номере был, и старинною синею ассигнациею жалован*. От родительницы своей я в
самом юном сиротстве остался и ее не помню, потому как я был у нее молитвенный сын,
значит, она, долго детей не имея, меня себе у бога все выпрашивала и как выпросила, так
сейчас же, меня породивши, и умерла, оттого что я произошел на свет с необыкновенною
большою головою, так что меня поэтому и звали не Иван Флягин, а просто Голован. Живучи
при отце на кучерском дворе, всю жизнь свою я проводил на конюшне, и тут я постиг тайну
познания в животном и, можно сказать, возлюбил коня, потому что маленьким еще на
четвереньках я у лошадей промеж ног полозил, и они меня не увечили, а подрос, так и
совсем с ними опознался. Завод у нас был отдельно, конюшни - отдельно, и мы,
конюшенные люди, до завода не касались, а получали оттуда готовых воспитомков и
обучали их. У нас у всякого кучера с форейтором* были шестерики, и все разных сортов:
вятки, казанки, калмыки, битюцкие*, донские - все это были из приводных коней, которые
по ярмаркам покупались а то, разумеется, больше было своих, заводских, но про этих
говорить не стоит, потому что заводские кони смирные и ни сильного характера, ни
фантазии веселой не имеют, а вот эти дикари, это ужасные были звери. Покупает их, бывало,
граф прямо целыми косяками как есть весь табун, дешево, рублей по восьми, по десяти за
голову, ну и как скоро мы их домой пригоним, сейчас начинаем их школить. Ужасно
противляются. Половина даже, бывало, подохнет, а воспитанию не поддаются: стоят на
дворе - вс? дивятся и даже от стен шарахаются, а все только на небо, как птицы, глазами
косят. Даже инда жалость, глядя на иного, возьмет, потому что видишь, что вот так бы он,
кажется, сердечный, и улетел, да крылышек у него нет... И овса или воды из корыта ни за что
попервоначалу ни пить, ни есть не станет, и так все сохнет, сохнет, пока изведется совсем и
околеет. Иногда этой траты бывает более как на половину того, что купим, а особенно из
киргизских. Ужасно они степную волю любят. Ну зато которые оборкаются и останутся
жить, из тех тоже немалое число, учивши, покалечить придется, потому что на их дикость
одно средство - строгость, но зато уже которые все это воспитание и науку вынесут, так из
этих такая отборность выходит, что никогда с ними никакой заводской лошади не
сравниться по ездовой добродетели.
Родитель мой, Северьян Иваныч, правил киргизским шестериком, а когда я подрос, так
меня к нему в этот же шестерик форейтором посадили. Лошади были жестокие, не то что
нынешние какие-нибудь кавалерийские, что для офицеров берут. Мы этих офицерских
кофишенками* звали, потому что на них нет никакого удовольствия ехать, так как на них
офицеры даже могут сидеть, а те были просто зверь, аспид и василиск, все вместе: морды эти
одни чего стоили, или оскал, либо ножищи, или гривье... ну то есть, просто сказать, ужасть!
Устали они никогда не знали; не только что восемьдесят, а даже и сто и сто пятнадцать верст
из деревни до Орла или назад домой таким же манером, это им, бывало, без отдыха нипочем
сделать. Как разнесутся, так только гляди, чтобы мимо не пролетели. А мне в ту пору, как я
на форейторскую подседельную сел, было еще всего одиннадцать лет, и голос у меня был
настоящий такой, как по тогдашнему приличию для дворянских форейторов требовалось:
самый пронзительный, звонкий и до того продолжительный, что я мог это
"дддиди-и-и-ттт-ы-о-о" завести и полчаса этак звенеть; но в теле своем силами я еще не
могуч был, так что дальние пути не мог свободно верхом переносить, и меня еще
приседлывали к лошади, то есть к седлу и к подпругам, ко всему ремнями умотают и
сделают так, что упасть нельзя. Расколотит насмерть, и даже не один раз сомлеешь и чувства
потеряешь, а все в своей позиции верхом едешь, и опять, наскучив мотаться, в себя придешь.