Page 52 - Очарованный странник

сел сам на полу у дивана и голову склонил к ее алому сафьянному башмачку и мне кивает:
дескать, садись и ты.
Я тихонечко опустился у порожка на пол, тоже подобрал под себя ноги и сижу, гляжу
на нее. Тихо настало так, что даже тощо делается. Я сидел-сидел, индо колени разломило, а
гляну на нее, она все в том же положении, а на князя посмотрю: вижу, что он от темноты у
себя весь ус изгрыз, а ничего ей не говорит.
Я ему и киваю: дескать, что же вы, прикажите ей петь! А он обратно мне пантомиму
дает в таком смысле, что, дескать, не послушает.
И опять оба сидим на полу да ждем, а она вдруг начала как будто бредить, вздыхать да
похлипывать, и по реснице слезка струит, а по струнам пальцы, как осы, ползают и рокочут...
И вдруг она тихо-тихо, будто плачет, запела: "Люди добрые, послушайте про печаль мою
сердечную".
Князь шепчет: "Что?"
А я ему тоже шепотом по-французски отвечаю: "Пти-ком-п?", - говорю, и сказать
больше нечего, а она в эту минуту вдруг как вскрикнет: "А меня с красоты продадут,
продадут", да как швырнет гитару далеко с колен, а с головы сорвала косынку и пала ничком
на диван, лицо в ладони уткнула и плачет, и я, глядя на нее, плачу, и князь... тоже и он
заплакал, но взял гитару и точно не пел, а, как будто службу служа, застонал: "Если б знала
ты весь огонь любви, всю тоску души моей пламенной", - да и ну рыдать. И поет и рыдает:
"Успокой меня, неспокойного, осчастливь меня, несчастливого". Как он так жестоко
взволновался, она, вижу, внемлет сим его слезам и пению и все стала тишать, усмиряться и
вдруг тихо ручку из-под своего лица вывела и, как мать, нежно обвила ею его голову...
Ну, тут мне стало понятно, что она его в этот час пожалела и теперь сейчас успокоит и
исцелит всю тоску души его пламенной, и я встал потихоньку, незаметно, и вышел.
- И, верно, тут-то вы и в монастырь пошли? - вопросил некто рассказчика.
- Нет-с: еще не тут, а позже, - отвечал Иван Северьяныч и добавил, что ему еще
надлежало прежде много в свете от этой женщины видеть, пока над ней все, чему суждено
было, исполнилось, и его зачеркнуло.
Слушатели, разумеется, приступили с просьбою хотя вкратце рассказать им историю
Груни, и Иван Северьяныч это исполнил.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
- Видите, - начал Иван Северьяныч, - мой князь был человек души доброй, но
переменчивой. Чего он захочет, то ему сейчас во что бы то ни стало вынь да положи - иначе
он с ума сойдет, и в те поры ничего он на свете за это достижение не пожалеет, а потом,
когда получит, не дорожит счастьем. Так это у него и с этой цыганкой вышло, и ее, Грушин,
отец и все те ихние таборные цыганы отлично сразу в нем это поняли и запросили с него за
нее невесть какую цену, больше как все его домашнее состояние позволяло, потому что было
у него хотя и хорошее именьице, но разоренное. Таких денег, какие табор за Грушу
назначил, у князя тогда налицо не было, и он сделал для того долг и уже служить больше не
мог.
Знавши все эти его привычки, я много хорошего от него не ожидал и для Груши, и так
на мое и вышло. Все он к ней ластился, безотходно на нее смотрел и дышал, и вдруг зевать
стал и все меня в компанию призывать начал.
- Садись, - говорит, - послушай.
Я беру стул, сажусь где-нибудь поближе к дверям и слушаю. Так и часто доводилось:
он, бывало, ее попросит петь, а она скажет:
- Перед кем я стану петь? Ты, - говорит, - холодный стал, а я хочу, чтобы от моей песни
чья-нибудь душа горела и мучилась.
Князь сейчас опять за мною и посылает, и мы с ним двое ее и слушаем; а потом Груша
и сама стала ему напоминать, чтобы звать меня, и начала со мною обращаться очень
дружественно, и я после ее пения не раз у нее в покоях чай пил вместе с князем, но только,
разумеется, или за особым столом, или где-нибудь у окошечка, а если когда она одна