Page 49 - Очарованный странник

стучит, перед всеми идет козырится, взагреб валяет, а с Грушей встренется - головой
тряхнет, шапку к ногам ее ронит и кричит: "Наступи, раздави, раскрасавица!" - и она... Ох,
тоже плясунья была! Я видал, как пляшут актерки в театрах, да что все это, тьфу, все равно
что офицерский конь без фантазии на параде для одного близиру манежится, невесть чего
ерихонится*, а огня-жизни нет. Эта же краля как пошла, так как фараон плывет - не
колыхнется, а в самой, в змее, слышно, как и хрящ хрустит и из кости в кость мозжечок идет,
а станет, повыгнется, плечом ведет и бровь с носком ножки на одну линию строит... Картина!
Просто от этого виденья на ее танец все словно свой весь ум потеряли: рвутся к ней без ума,
без памяти: у кого слезы на глазах, а кто зубы скалит, но все кричат:
"Ничего не жалеем: танцуй!" - деньги ей так просто зря под ноги мечут, кто золотом,
кто ассигнации. И все тут гуще и гуще завеялось, и я лишь один сижу, да и то не знаю, долго
ли утерплю, потому что не могу глядеть, как она на гусарову шапку наступает... Она ступит,
а меня черт в жилу щелк; она опять ступит, а он меня опять щелк, да, наконец, думаю: "Что
же мне так себя всуе мучить? Пущу и я свою душу погулять вволю", да как вскочу, отпихнул
гусара, да и пошел перед Грушею вприсядку... А чтобы она на его, гусарову, шапку не
становилася, такое средство изобрел, что, думаю, все вы кричите, что ничего не жалеете,
меня тем не удивите: а вот что я ничего не жалею, так я то делом-правдою докажу, да сам
прыгну, и сам из-за пазухи ей под ноги лебедя и кричу: "Дави его! Наступай!" Она было не
того... даром, что мой лебедь гусарской шапки дороже, а она и на лебедя не глядит, а все
норовит за гусаром; да только старый цыган, спасибо, это заметил, да как на нее топнет...
Она и поняла и пошла за мной... Она на меня плывет, глаза вниз спустила, как
змеища-горынище, ажно гневом землю жжет, а я перед ней просто в подобии беса скачу, да
все, что раз прыгну, то под ножку ей мечу лебедя... Сам ее так уважаю, что думаю: не ты ли,
проклятая, и землю и небо сделала? а сам на нее с дерзостью кричу: "ходи шибче", да все под
ноги ей лебедей, да раз руку за пазуху пущаю, чтобы еще одного достать, а их, гляжу, там
уже всего с десяток остался... "Тьфу ты, - думаю, - черт же вас всех побирай!" - скомкал их
всех в кучку, да сразу их все ей под ноги и выбросил, а сам взял со стола бутылку
шампанского вина, отбил ей горло и крикнул:
- Сторонись, душа, а то оболью? - да всю сразу и выпил за ее здоровье, потому что
после этой пляски мне пить страшно хотелось.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
- Ну, и что же далее? - вопросили Ивана Северьяныча.
- Далее действительно все так воспоследовало, как он обещался.
- Кто обещался?
- А магнетизер, который это на меня навел: он как обещался от меня пьяного беса
отставить, так его и свел, и я с той поры никогда больше ни одной рюмки не пил. Очень он
это крепко сделал.
- Ну-с, а как же вы с князем-то своим за выпущенных лебедей кончили?
- А я и сам не знаю, как-то очень просто: как от этих цыганов доставился домой, и не
помню, как лег, но только слышу, князь стучит и зовет, а я хочу с коника* встать, но никак
края не найду и не могу сойти. В одну сторону поползу - не край, в другую оборочусь - и
здесь тоже краю нет... Заблудил на конике, да и полно!.. Князь кричит: "Иван Северьяныч!"
А я откликаюсь: "Сейчас!" - а сам лазию во все стороны и все не найду края, и, наконец,
думаю: ну, если слезть нельзя, так я же спрыгну, и размахнулся да как сигану как можно
дальше, и чувствую, что меня будто что по морде ударило и вокруг меня что-то звенит и
сыпется, и сзади тоже звенит и опять сыпется, и голос князя говорит денщику: "Давай огня
скорей!"
А я стою, не трогаюсь, потому что не знаю, наяву или во сне я все это над собою вижу,
и полагаю, что я все еще на конике до края не достиг; а наместо того, как денщик принес
огонь, я вижу, что я на полу стою, мордой в хозяйскую горку с хрусталем запрыгнул и
поколотил все...
- Как же вы это так заблудились?