Page 58 - Очарованный странник

доверенностей и свидетельств, что у него фабрика есть, и научил говорить, какие сукна
вырабатывает, и услал меня прямо из города к Макарью, так что я Груши и повидать не мог,
а только все за нее на князя обижался, что как он это мог сказать, чтобы ей моею женой
быть? У Макарья мне счастие так и повалило: набрал я от азиатов и заказов, и денег, и
образцов, и все деньги князю выслал, и сам приехал назад и своего места узнать не могу...
Просто все как будто каким-нибудь волшебством здесь переменилось: все подновлено,
словно изба, к празднику убранная, а флигеля, где Груша жила, и следа нет: срыт, и на его
месте новая постройка поставлена. Я так и ахнул и кинулся: где же Груша? а про нее никто и
не ведает; и люди-то в прислуге все новые, наемные и прегордые, так что и доступу мне
прежнего к князю нет. Допреж сего у нас с ним все было по-военному, в простоте, а теперь
стало все на политике, и что мне надо князю сказать, то не иначе как через камердинера.
Я этого так терпеть не люблю, что ни одной бы минуты здесь не остался и сейчас бы
ушел, но только мне очень было жаль Грушу, и никак я не могу узнать: где же это она
делась? Кого из старых людей ни вопрошу - все молчат: видно, что строго заказано. Насилу у
одной дворовой старушки добился, что Грушенька еще недавно тут была и всего, говорит,
ден десять как с князем в коляске куда-то отъехала и с тех пор назад не вернулась. Я к
кучерам, кои возили их: стал спрашивать, и те ничего не говорят. Сказали только, что князь
будто своих лошадей на станции сменил и назад отослал, а сам с Грушею куда-то на
наемных поехал. Куда ни метнусь, нет никакого следа, да и полно: погубил он ее, что ли,
злодей, ножом, или пистолетом застрелил и где-нибудь в лесу во рву бросил да сухою
листвою призасыпал, или в воде утопил... От страстного человека ведь все это легко может
статься; а она ему помеха была, чтобы жениться, потому что ведь Евгенья Семеновна правду
говорила: Груша любила его, злодея, всею страстной своею любовью цыганскою, каторжной
и ей было то не снесть и не покориться, как Евгенья Семеновна сделала, русская христианка,
которая жизнь свою перед ним как лампаду истеплила. В этой цыганское пламище-то, я
думаю, дымным костром вспыхнуло, как он ей насчет свадьбы сказал, и она тут небось
неведомо что зачертила, вот он ее и покончил.
Так я все чем больше эту думу в голове содержу, тем больше уверяюсь, что иначе это
быть не могло, и не могу смотреть ни на какие сборы к его венчанью с предводительскою
дочкою. А как свадьбы день пришел и всем людям раздали цветные платки и кому какое
идет по его должности новое платье, я ни платка, ни убора не надел, а взял все в конюшне в
своем чуланчике покинул, и ушел с утра в лес, и ходил, сам не знаю чего, до самого вечера,
все думал: не попаду ли где на ее тело убитое? Вечер пришел, я и вышел, сел на крутом
берегу над речкою, а за рекою весь дом огнями горит, светится, и праздник идет; гости
гуляют, и музыка гремит, далеко слышно. А я все сижу да гляжу уже не на самый дом, а в
воду, где этот свет весь отразило и струями рябит, как будто столбы ходят, точно водяные
чертоги открыты. И стало мне таково грустно, таково тягостно, что даже, чего со мною и в
плену не было, начал я с невидимой силой говорить и, как в сказке про сестрицу Аленушку
сказывают, которую брат звал, зову ее, мою сиротинушку Грунюшку, жалобным голосом:
- Сестрица моя, моя, - говорю, - Грунюшка! откликнись ты мне, отзовись мне;
откликнися мне; покажися мне на минуточку! - И что же вы изволите думать: простонал я
этак три раза, и стало мне жутко, и зачало все казаться, что ко мне кто-то бежит; и вот
прибежал, вокруг меня веется, в уши мне шепчет и через плеча в лицо засматривает, и вдруг
на меня из темноты ночной как что-то шаркнет!.. И прямо на мне повисло и колотится...
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Я от страха даже мало на землю не упал, но чувств совсем не лишился, и ощущаю, что
около меня что-то живое и легкое, точно как подстреленный журавль, бьется и вздыхает, а
ничего не молвит.
Я сотворил в уме молитву, и что же-с? - вижу перед своим лицом как раз лицо Груши...
- Родная моя! - говорю, - голубушка! живая ли ты или с того света ко мне явилася?
Ничего, - говорю, - не потаись, говори правду: я тебя, бедной сироты, и мертвой не
испугаюсь.