Page 60 - Очарованный странник

хлопать. - Он, - говорит, - платьев мне, по своему вкусу, таких нашил, каких тягостной не
требуется: узких да с талиями; я их надену, выстроюсь, а он сердится, говорит: "Скинь; не
идет тебе"; не надену их, в роспашне покажусь, еще того вдвое обидится, говорит: "На кого
похожа ты?" Я все поняла, что уже не воротить мне его, что я ему опротивела...
И с этим совсем зарыдала и сама вперед смотрит, а сама шепчет:
Я, - говорит, - давно это чуяла, что не мила ему стала, да только совесть его хотела
узнать, думала: ничем ему не досажу и догляжусь его жалости, а он меня и пожалел...
И рассказала-с она мне насчет своей последней с князем разлуки такую пустяковину,
что я даже не понял, да и посейчас не могу понять: на чем коварный человек может с
женщиною вековечно расстроиться?
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Рассказала Груша мне, что как ты, говорит, уехал да пропал, то есть это когда я к
Макарью отправился, князя еще долго домой не было: а до меня, говорит, слухи дошли, что
он женится... Я от тех слухов страшно плакала и с лица спала... Сердце болело, и дитя
подкатывало... думала: оно у меня умрет в утробе. А тут, слышу, вдруг и говорят: "Он едет!"
Все во мне затрепетало... кинулась я к себе во флигель, чтобы как можно лучше к нему
одеться, изумрудные серьги надела и тащу со стены из-под простыни самое любимое его
голубое моровое платье с кружевом, лиф без горлышка... Спешу, одеваю, а сзади спинка не
сходится... я эту спинку и не застегнула, а так, поскорее, сверху алую шаль набросила, чтобы
не видать, что не застегнуто, и к нему на крыльцо выскочила... вся дрожу и себя не помню,
как крикнула:
"Золотой ты мой, изумрудный, яхонтовый!" - да обхватила его шею руками и замерла...
Дурнота с нею сделалась.
- А прочудилась я, - говорит, - у себя в горнице... на диване лежу и все вспоминаю: во
сне или наяву я его обнимала; но только была, - говорит, - со мною ужасная слабость, - и
долго она его не видала... Все посылала за ним, а он не ишел.
Наконец он приходит, а она и говорит:
"Что же ты меня совсем бросил-позабыл?"
А он говорит:
"У меня есть дела".
Она отвечает:
"Какие, - говорит, - такие дела? Отчего же их прежде не было? Изумруд ты мой
бралиянтовый!" - да и протягивает опять руки, чтобы его обнять, а он наморщился и как
дернет ее изо всей силы крестовым шнурком за шею...
- На счастье, - говорит, - мое, шелковый шнурочек у меня на шее не крепок был,
перезниял* и перервался, потому что я давно на нем ладанку носила, а то бы он мне горло
передушил; да я полагаю так, что он того именно и хотел, потому что даже весь побелел и
шипит:
"Зачем ты такие грязные шнурки носишь?"
А я говорю:
"Что тебе до моего шнурка; он чистый был, а это на мне с тоски почернел от тяжелого
пота".
А он:
"Тьфу, тьфу, тьфу", - заплевал, заплевал и ушел, а перед вечером входит сердитый и
говорит:
"Поедем в коляске кататься!" - и притворился, будто ласковый и в голову меня
поцеловал: а я, ничего не опасаясь, села с ним и поехала. Ехали мы долго и два раза лошадей
переменяли, а куда едем - никак не доспрошусь у него, но вижу, настало место лесное и
болотное, непригожее, дикое. И приехали среди леса на какую-то пчельню, а за пчельнею -
двор, и тут встречают нас три молодые здоровые девки-однодворки в мареновых* красных
юбках и зовут меня "барыней". Как я из коляски выступила, они меня под руки выхватили и
прямо понесли в комнату, совсем убранную.