Page 63 - Очарованный странник

меня определить, где я могу скорее за веру умереть. Так и сделалось, и я пробыл на Кавказе
более пятнадцати лет и никому не открывал ни настоящего своего имени, ни звания, а все
назывался Петр Сердюков и только на Иванов день богу за себя молил, через
Предтечу-ангела. И позабыл уже я сам про все мое прежнее бытие и звание, и дослуживаю
таким манером последний год, как вдруг на самый на Иванов день были мы в погоне за
татарами, а те напаскудили и ушли за реку Койсу. Тех Койс в том месте несколько: которая
течет по Лидии, так и зовется андийская, которая по Аварии, зовется аварийская Койса, а то
корикумуйская и кузикумуйская, и все они сливаются, и от сливу их зачинается Сулак-река.
Но все они и по себе сами быстры и холодны, особливо андийская, за которую татарва ушли.
Много мы их тут без счету этих татаров побили, но кои переправились за Койсу, те сели на
том берегу за камнями, и чуть мы покажемся, они в нас палят. Но палят с такою сноровкою,
что даром огня не тратят, а берегут зелье* на верный вред, потому что знают, что у нас
снаряду не в пример больше ихнего, и так они нам вредно чинят, что стоим мы все у них в
виду, они, шельмы, ни разу в нас и не пукнут. Полковник у нас был отважной души и любил
из себя Суворова представлять, все, бывало, "помилуй бог" говорил и своим примером
отвагу давал. Так он и тут сел на бережку, а ноги разул и по колени в эту холоднищую воду
опустил, а сам хвалится:
"Помилуй бог, - говорит, - как вода тепла: все равно что твое парное молочко в
доеночке. Кто, благодетели, охотники на ту сторону переплыть и канат перетащить, чтобы
мост навесть?"
Сидит полковник и таким манером с нами растабарывает, а татары с того бока два
ствола ружей в щель выставили, а не стреляют. Но только что два солдатика-охотнички
вызвались и поплыли, как сверкнет пламя, и оба те солдатика в Койсу так и нырнули.
Потянули мы канат, пустили другую пару, а сами те камни, где татары спрятавшись, как
роем, пулями осыпаем, но ничего им повредить не можем, потому что пули наши в камни
бьют, а они, анафемы, как плюнут в пловцов, так вода кровью замутилась, и опять те два
солдатика юркнули. Пошли за ними и третья пара, и тоже середины Койсы не доплыли, как
татары и этих утопили. Тут уже за третьею парою и мало стало охотников, потому что
видимо всем, что это не война, а просто убийство, а наказать злодеев надобно. Полковник и
говорит:
"Слушайте, мои благодетели. Нет ли из вас кого такого, который на душе смертный
грех за собой знает? Помилуй бог, как бы ему хорошо теперь своей кровью беззаконие
смыть?"
Я и подумал:
"Чего же мне лучше этого случая ждать, чтобы жизнь кончить? благослови, господи,
час мой!" - и вышел, разделся, "Отчу" прочитал, на все стороны начальству и товарищам в
землю ударил и говорю в себе: "Ну, Груша, сестра моя названая, прими за себя кровь мою!" -
да с тем взял в рот тонкую бечеву, на которой другим концом был канат привязан, да,
разбежавшись с берегу, и юркнул в воду.
Вода страсть была холодна: у меня даже под мышками закололо, и грудь мрет,
судорога ноги тянет, а я плыву... Поверху наши пули летят, а вокруг меня татарские в воду
шлепают, а меня не касаются, и я не знаю: ранен я или не ранен, но только достиг берега...
Тут татарам меня уже бить нельзя, потому что я как раз под ущельем стал, и чтобы им
стрелять в меня, надо им из щели высунуться, а наши их с того берега пулями как песком
осыпают. Вот я стою под камнями и тяну канат, и перетянул его, и мосток справили, и вдруг
наши сюда уже идут, а я все стою и как сам из себя изъят, ничего не понимаю, потому что
думаю: видел ли кто-нибудь то, что я видел? А я видел, когда плыл, что надо мною Груша
летела, и была она как отроковица примерно в шестнадцать лет, и у нее крылья уже
огромные, светлые, через всю реку, и она ими меня огораживала... Однако, вижу, никто о
том ни слова не говорит: ну, думаю, надо мне самому это рассказать. Как меня полковник
стал обнимать и сам целует, а сам хвалит:
"Ой, помилуй бог, - говорит, - какой ты, Петр Сердюков, молодец!"