Page 107 - Отцы и дети

– Сила-то, сила, – промолвил он, – вся еще тут, а надо умирать!.. Старик, тот, по
крайней мере, успел отвыкнуть от жизни, а я… Да, поди попробуй отрицать смерть. Она тебя
отрицает, и баста! Кто там плачет? – прибавил он погодя немного. – Мать? Бедная! Кого-то
она будет кормить теперь своим удивительным борщом? А ты, Василий Иваныч, тоже,
кажется, нюнишь? Ну, коли христианство не помогает, будь философом, стоиком, что ли!
Ведь ты хвастался, что ты философ?
– Какой я философ! – завопил Василий Иванович, и слезы так и закапали по его щекам.
Базарову становилось хуже с каждым часом; болезнь приняла быстрый ход, что
обыкновенно случается при хирургических отравах. Он еще не потерял памяти и понимал,
что ему говорили; он еще боролся. «Не хочу бредить, – шептал он, сжимая кулаки, – что за
вздор!» И тут же говорил:
«Ну, из восьми вычесть десять, сколько выйдет?» – Василий Иванович ходил как
помешанный, предлагал то одно средство, то другое и только и делал, что покрывал сыну
ноги. «Обернуть в холодные простыни… рвотное… горчишники к желудку…
кровопускание», – говорил он с напряжением. Доктор, которого он умолил остаться, ему
поддакивал, поил больного лимонадом, а для себя просил то трубочки, то
«укрепляющего-согревающего», то есть водки. Арина Власьевна сидела на низенькой
скамеечке возле двери и только по временам уходила молиться; несколько дней тому назад
туалетное зеркальце выскользнуло у ней из рук и разбилось, а это она всегда считала худым
предзнаменованием; сама Анфисушка ничего не умела сказать ей. Тимофеич отправился к
Одинцовой.
Ночь была не хороша для Базарова… Жестокий жар его мучил. К утру ему полегчило.
Он попросил, чтоб Арина Власьевна его причесала, поцеловал у ней руку и выпил глотка два
чаю. Василий Иванович оживился немного.
– Слава богу! – твердил он. – Наступил кризис… прошел кризис.
– Эка, подумаешь! – промолвил Базаров, – слово-то что значит! Нашел его, сказал:
«кризис» – и утешен. Удивительное дело, как человек еще верит в слова. Скажут ему,
например, дурака и не прибьют, он опечалится; назовут его умницей и денег ему не дадут –
он почувствует удовольствие.
Эта маленькая речь Базарова, напоминавшая его прежние «выходки», привела Василия
Ивановича в умиление.
– Браво! прекрасно сказано, прекрасно! – воскликнул он, показывая вид, что бьет в
ладоши.
Базаров печально усмехнулся.
– Так как же, по-твоему, – промолвил он, – кризис прошел или наступил?
– Тебе лучше, вот что я вижу, вот что меня радует, – отвечал Василий Иванович.
– Ну и прекрасно; радоваться всегда не худо. А к той, помнишь? послал?
– Послал, как же.
Перемена к лучшему продолжалась недолго. Приступы болезни возобновились.
Василий Иванович сидел подле Базарова. Казалось, какая-то особенная мука терзала старика.
Он несколько раз собирался говорить – и не мог.
– Евгений! – произнес он наконец, – сын мой, дорогой мой, милый сын!
Это необычайное воззвание подействовало на Базарова… Он повернул немного голову
и, видимо стараясь выбиться из-под бремени давившего его забытья, произнес:
– Что, мой отец?
– Евгений, – продолжал Василий Иванович и опустился на колени перед Базаровым,
хотя тот не раскрывал глаз и не мог его видеть. – Евгений, тебе теперь лучше; ты, бог даст,
выздоровеешь; но воспользуйся этим временем, утешь нас с матерью, исполни долг
христианина! Каково-то мне это тебе говорить, это ужасно; но еще ужаснее… ведь навек,
Евгений… ты подумай, каково-то…
Голос старика перервался, а по лицу его сына, хотя он и продолжал лежать с
закрытыми глазами, проползло что-то странное.