Page 102 - Отцы и дети

романтизм, – это значит: рассыропиться. А ты поскорее женись; да своим гнездом
обзаведись, да наделай детей побольше. Умницы они будут уже потому, что вовремя они
родятся, не то что мы с тобой. Эге! я вижу, лошади готовы. Пора! Со всеми я простился… Ну
что ж? обняться, что ли?
Аркадий бросился на шею к своему бывшему наставнику и другу, и слезы так и
брызнули у него из глаз.
– Что значит молодость! – произнес спокойно Базаров. – Да я на Катерину Сергеевну
надеюсь. Посмотри, как живо она тебя утешит!
– Прощай, брат! – сказал он Аркадию, уже взобравшись на телегу, и, указав на пару
галок, сидевших рядышком на крыше конюшни, прибавил: – Вот тебе! изучай!
– Это что значит? – спросил Аркадий.
– Как? Разве ты так плох в естественной истории или забыл, что галка самая почтенная,
семейная птица? Тебе пример!.. Прощайте, синьор!
Телега задребезжала и покатилась.
Базаров сказал правду. Разговаривая вечером с Катей, Аркадий совершенно позабыл о
своем наставнике. Он уже начинал подчиняться ей, и Катя это чувствовала и не удивлялась.
Он должен был на следующий день ехать в Марьино, к Николаю Петровичу. Анна Сергеевна
не хотела стеснять молодых людей и только для приличия не оставляла их слишком долго
наедине. Она великодушно удалила от них княжну, которую известие о предстоящем браке
привело в слезливую ярость. Сначала Анна Сергеевна боялась, как бы зрелище их счастия не
показалось ей самой немного тягостным; но вышло совершенно напротив: это зрелище не
только не отягощало ее, оно ее занимало, оно ее умилило наконец. Анна Сергеевна этому и
обрадовалась и опечалилась. «Видно, прав Базаров, – подумала она, – любопытство, одно
любопытство, и любовь к покою, и эгоизм…»
– Дети! – промолвила она громко, – что, любовь чувство напускное?
Но ни Катя, ни Аркадий ее даже не поняли. Они ее дичились; невольно подслушанный
разговор не выходил у них из головы. Впрочем, Анна Сергеевна скоро успокоила их; и это
было ей нетрудно: она успокоилась сама.

XXVII

Старики Базаровы тем больше обрадовались внезапному приезду сына, чем меньше они
его ожидали. Арина Власьевна до того переполошилась и взбегалась по дому, что Василий
Иванович сравнил ее с «куропатицей»: куцый хвостик ее коротенькой кофточки
действительно придавал ей нечто птичье. А сам он только мычал да покусывал сбоку
янтарчик своего чубука да, прихватив шею пальцами, вертел головою, точно пробовал,
хорошо ли она у него привинчена, и вдруг разевал широкий рот и хохотал безо всякого
шума.
– Я к тебе на целых шесть недель приехал, старина, – сказал ему Базаров, – я работать
хочу, так ты уж, пожалуйста, не мешай мне.
– Физиономию мою забудешь, вот как я тебе мешать буду! – отвечал Василий
Иванович.
Он сдержал свое обещание. Поместив сына по-прежнему в кабинет, он только что не
прятался от него и жену свою удерживал от всяких лишних изъявлений нежности. «Мы,
матушка моя, – говорил он ей, – в первый приезд Енюшки ему надоедали маленько: теперь
надо быть умней». Арина Власьевна соглашалась с мужем, но немного от этого выигрывала,
потому что видела сына только за столом и окончательно боялась с ним заговаривать.
«Енюшенька!» – бывало скажет она, – а тот еще не успеет оглянуться, как уж она перебирает
шнурками ридикюля и лепечет: «Ничего, ничего, я так», – а потом отправится к Василию
Ивановичу и говорит ему, подперши щеку: «Как бы, голубчик, узнать: чего Енюша желает
сегодня к обеду, щей или борщу? – „Да что ж ты у него сама не спросила?“ – „А надоем!“
Впрочем, Базаров скоро сам перестал запираться: лихорадка работы с него соскочила и