Page 58 - Отцы и дети

внезапно привлек ее к себе на грудь.
Она не тотчас освободилась из его объятий; но мгновенье спустя она уже стояла далеко
в углу и глядела оттуда на Базарова. Он рванулся к ней…
– Вы меня не поняли, – прошептала она с торопливым испугом. Казалось, шагни он
еще раз, она бы вскрикнула… Базаров закусил губы и вышел.
Полчаса спустя служанка подала Анне Сергеевне записку от Базарова; она состояла из
одной только строчки: «Должен ли я сегодня уехать – или могу остаться до завтра?» –
«Зачем уезжать? Я вас не понимала – вы меня не поняли», – ответила ему Анна Сергеевна, а
сама подумала: «Я и себя не понимала».
Она до обеда не показывалась и все ходила взад и вперед по своей комнате, заложив
руки назад, изредка останавливаясь то перед окном, то перед зеркалом, и медленно
проводила платком по шее, на которой ей все чудилось горячее пятно. Она спрашивала себя,
что заставляло ее «добиваться», по выражению Базарова, его откровенности, и не
подозревала ли она чего-нибудь… «Я виновата, – промолвила она вслух, – но я это не могла
предвидеть». Она задумывалась и краснела, вспоминая почти зверское лицо Базарова, когда
он бросился к ней…
«Или?» – произнесла она вдруг, и остановилась, и тряхнула кудрями… Она увидела
себя в зеркале; ее назад закинутая голова с таинственною улыбкой на полузакрытых,
полураскрытых глазах и губах, казалось, говорила ей в этот миг что-то такое, от чего она
сама смутилась…
«Нет, – решила она наконец, – бог знает, куда бы это повело, этим нельзя шутить,
спокойствие все-таки лучше всего на свете».
Ее спокойствие не было потрясено; но она опечалилась и даже всплакнула раз, сама не
зная отчего, только не от нанесенного оскорбления. Она не чувствовала себя оскорбленною:
она скорее чувствовала себя виноватою. Под влиянием различных смутных чувств, сознания
уходящей жизни, желания новизны она заставила себя дойти до известной черты, заставила
себя заглянуть за нее – и увидала за ней даже не бездну, а пустоту… или безобразие.

XIX

Как ни владела собою Одинцова, как ни стояла выше всяких предрассудков, но и ей
было неловко, когда она явилась в столовую к обеду. Впрочем, он прошел довольно
благополучно. Порфирий Платоныч приехал, рассказал разные анекдоты; он только что
вернулся из города. Между прочим, он сообщил, что губернатор, Бурдалу, приказал своим
чиновникам по особым поручениям носить шпоры, на случай если он пошлет их
куда-нибудь, для скорости, верхом. Аркадий вполголоса рассуждал с Катей и
дипломатически прислуживался княжне. Базаров упорно и угрюмо молчал. Одинцова раза
два – прямо, не украдкой – посмотрела на его лицо, строгое и желчное, с опущенными
глазами, с отпечатком презрительной решимости в каждой черте, и подумала: «Нет… нет…
нет…» После обеда она со всем обществом отправилась в сад и, видя, что Базаров желает
заговорить с нею, сделала несколько шагов в сторону и остановилась. Он приблизился к ней,
но и тут не поднял глаз и глухо промолвил:
– Я должен извиниться перед вами, Анна Сергеевна. Вы не можете не гневаться на
меня.
– Нет, я на вас не сержусь, Евгений Васильич, – отвечала Одинцова, – но я огорчена.
– Тем хуже. Во всяком случае, я довольно наказан. Мое положение, с этим вы,
вероятно, согласитесь, самое глупое. Вы мне написали: зачем уезжать? А я не могу и не хочу
остаться. Завтра меня здесь не будет…
– Евгений Васильич, зачем вы…
– Зачем я уезжаю?
– Нет, я не то хотела сказать.
– Прошедшего не воротишь, Анна Сергеевна… а рано или поздно это должно было