Page 57 - Отцы и дети

– Я уже докладывал вам, что я будущий уездный лекарь.
Анна Сергеевна сделала нетерпеливое движение.
– Зачем вы это говорите? Вы этому сами не верите. Аркадий мог бы мне отвечать так, а
не вы.
– Да чем же Аркадий…
– Перестаньте! Возможно ли, чтобы вы удовольствовались такою скромною
деятельностью, и не сами ли вы всегда утверждаете, что для вас медицина не существует. Вы
– с вашим самолюбием – уездный лекарь! Вы мне отвечаете так, чтобы отделаться от меня,
потому что вы не имеете никакого доверия ко мне. А знаете ли, Евгений Васильич, что я
умела бы понять вас: я сама была бедна и самолюбива, как вы; я прошла, может быть, через
такие же испытания, как и вы.
– Все это прекрасно, Анна Сергеевна, но вы меня извините… я вообще не привык
высказываться, и между вами и мною такое расстояние…
– Какое расстояние? Вы опять мне скажете, что я аристократка? Полноте, Евгений
Васильич; я вам, кажется, доказала…
– Да и кроме того, – перебил Базаров, – что за охота говорить и думать о будущем,
которое большею частью не от нас зависит? Выйдет случай что-нибудь сделать – прекрасно,
а не выйдет, – по крайней мере, тем будешь доволен, что заранее напрасно не болтал.
– Вы называете дружескую беседу болтовней… Или, может быть, вы меня, как
женщину, не считаете достойною вашего доверия? Ведь вы нас всех презираете.
– Вас я не презираю, Анна Сергеевна, и вы это знаете.
– Нет, я ничего не знаю… но положим: я понимаю ваше нежелание говорить о будущей
вашей деятельности; но то, что в вас теперь происходит…
– Происходит! – повторил Базаров, – точно я государство какое или общество! Во
всяком случае, это вовсе не любопытно; и притом разве человек всегда может громко сказать
все, что в нем «происходит»?
– А я не вижу, почему нельзя высказать все, что имеешь на душе.
– Вы можете? – спросил Базаров.
– Могу, – отвечала Анна Сергеевна после небольшого колебания.
Базаров наклонил голову.
– Вы счастливее меня.
Анна Сергеевна вопросительно посмотрела на него.
– Как хотите, – продолжала она, – а мне все-таки что-то говорит, что мы сошлись
недаром, что мы будем хорошими друзьями. Я уверена, что ваша эта, как бы сказать, ваша
напряженность, сдержанность исчезнет наконец?
– А вы заметили во мне сдержанность… как вы еще выразились… напряженность?
– Да.
Базаров встал и подошел к окну.
– И вы желали бы знать причину этой сдержанности, вы желали бы знать, что во мне
происходит?
– Да, – повторила Одинцова с каким-то, ей еще непонятным, испугом.
– И вы не рассердитесь?
– Нет.
– Нет? – Базаров стоял к ней спиною. – Так знайте же, что я люблю вас глупо,
безумно… Вот чего вы добились.
Одинцова протянула вперед обе руки, а Базаров уперся лбом в стекло окна. Он
задыхался; все тело его видимо трепетало. Но это было не трепетание юношеской робости,
не сладкий ужас первого признания овладел им: это страсть в нем билась, сильная и тяжелая
– страсть, похожая на злобу и, быть может, сродни ей… Одинцовой стало и страшно и жалко
его.
– Евгений Васильич, – проговорила она, и невольная нежность зазвенела в ее голосе.
Он быстро обернулся, бросил на нее пожирающий взор – и, схватив ее обе руки,