Page 124 - Преступление и наказание

еще при входе, как ослепительно хороша собою Авдотья Романовна, он тотчас же постарался
даже не примечать ее вовсе, во всё время визита, и обращался единственно к Пульхерии
Александровне. Всё это доставляло ему чрезвычайное внутреннее удовлетворение.
Собственно о больном он выразился, что находит его в настоящую минуту в весьма
удовлетворительном состоянии. По наблюдениям же его, болезнь пациента, кроме дурной
материальной обстановки последних месяцев жизни, имеет еще некоторые нравственные
причины, «есть, так сказать, продукт многих сложных нравственных и материальных
влияний, тревог, опасений, забот, некоторых идей… и прочего». Заметив вскользь, что
Авдотья Романовна стала особенно внимательно вслушиваться, Зосимов несколько более
распространился на эту тему. На тревожный же и робкий вопрос Пульхерии Александровны
насчет «будто бы некоторых подозрений в помешательстве» он отвечал с спокойною и
откровенною усмешкой, что слова его слишком преувеличены; что, конечно, в больном
заметна какая-то неподвижная мысль, что-то обличающее мономанию, — так как он,
Зосимов, особенно следит теперь за этим чрезвычайно интересным отделом медицины, — но
ведь надо же вспомнить, что почти вплоть до сегодня больной был в бреду, и… и, конечно,
приезд родных его укрепит, рассеет и подействует спасительно, «если только можно будет
избегнуть новых особенных потрясений», — прибавил он значительно. Затем встал, солидно
и радушно откланялся, сопровождаемый благословениями, горячею благодарностию,
мольбами и даже протянувшеюся к нему для пожатия, без его искания, ручкой Авдотьи
Романовны, и вышел чрезвычайно довольный своим посещением и еще более самим собою.
— А говорить будем завтра; ложитесь, сейчас, непременно! — скрепил Разумихин,
уходя с Зосимовым. — Завтра, как можно раньше, я у вас с рапортом.
— Однако, какая восхитительная девочка эта Авдотья Романовна! — заметил Зосимов,
чуть не облизываясь, когда оба вышли на улицу.
— Восхитительная? Ты сказал восхитительная! — заревел Разумихин и вдруг бросился
на Зосимова и схватил его за горло. — Если ты когда-нибудь осмелишься… Понимаешь?
Понимаешь? — кричал он, потрясая его за воротник и прижав к стене, — слышал?
— Да пусти, пьяный черт! — отбивался Зосимов и потом, когда уже тот его выпустил,
посмотрел на него пристально и вдруг покатился со смеху. Разумихин стоял перед ним,
опустив руки, в мрачном и серьезном раздумье.
— Разумеется, я осел, — проговорил он, мрачный как туча, — но ведь… и ты тоже.
— Ну нет, брат, совсем не тоже. Я о глупостях не мечтаю.
Они пошли молча, и, только подходя к квартире Раскольникова, Разумихин, сильно
озабоченный, прервал молчание.
— Слушай, — сказал он Зосимову, — ты малый славный, но ты, кроме всех твоих
скверных качеств, еще и потаскун, это я знаю, да еще из грязных. Ты нервная, слабая дрянь,
ты блажной, ты зажирел и ни в чем себе отказать не можешь, — а это уж я называю грязью,
потому что прямо доводит до грязи. Ты до того себя разнежил, что, признаюсь, я всего менее
понимаю, как ты можешь быть при всем этом хорошим и даже самоотверженным лекарем.
На перине спит (доктор-то!), а по ночам встает для больного! Года через три ты уж не
будешь вставать для больного… Ну да, черт, не в том дело, а вот в чем: ты сегодня в
хозяйкиной квартире ночуешь (насилу уговорил ее!), а я в кухне: вот вам случай
познакомиться покороче! Не то, что ты думаешь! Тут, брат, и тени этого нет…
— Да я вовсе и не думаю.
— Тут, брат, стыдливость, молчаливость, застенчивость, целомудрие ожесточенное, и
при всем этом — вздохи, и тает как воск, так и тает! Избавь ты меня от нее, ради всех чертей
в мире! Преавенантненькая!.. Заслужу, головой заслужу!
Зосимов захохотал пуще прежнего.
— Ишь тебя разобрало! Да зачем мне ее?
— Уверяю, заботы немного, только говори бурду какую хочешь, только подле сядь и
говори. К тому же ты доктор, начни лечить от чего-нибудь. Клянусь, не раскаешься. У ней
клавикорды стоят; я ведь, ты знаешь, бренчу маленько; у меня там одна песенка есть,