Page 122 - Преступление и наказание

несчастный олух, я вас недостоин, и пьян, и стыжусь… Любить я вас недостоин, но
преклоняться пред вами — это обязанность каждого, если только он не совершенный скот! Я
и преклонился… Вот и ваши нумера, и уж тем одним прав Родион, что давеча вашего Петра
Петровича выгнал! Как он смел вас в такие нумера поместить? Это скандал! Знаете ли, кого
сюда пускают? А ведь вы невеста! Вы невеста, да? Ну так я вам скажу, что ваш жених
подлец после этого!
— Послушайте, господин Разумихин, вы забылись… — начала было Пульхерия
Александровна.
— Да, да, вы правы, я забылся, стыжусь! — спохватился Разумихин, — но… но… вы
не можете на меня сердиться за то, что я так говорю! Потому я искренно говорю, а не оттого,
что… гм! это было бы подло; одним словом, не оттого, что я в вас… гм!.. ну, так и быть, не
надо, не скажу отчего, не смею!.. А мы все давеча поняли, как он вошел, что этот человек не
нашего общества. Не потому что он вошел завитой у парикмахера, не потому что он свой ум
спешил выставлять, а потому что он соглядатай и спекулянт; потому что он жид и фигляр, и
это видно. Вы думаете, он умен? Нет, он дурак, дурак! Ну, пара ли он вам? О боже мой!
Видите, барыни, — остановился он вдруг, уже поднимаясь на лестницу в нумера, — хоть они
у меня там все пьяные, но зато все честные, и хоть мы и врем, потому ведь и я тоже вру, да
довремся же наконец и до правды, потому что на благородной дороге стоим, а Петр
Петрович… не на благородной дороге стоит. Я хотя их сейчас и ругал ругательски, но я ведь
их всех уважаю; даже Заметова хоть не уважаю, так люблю, потому — щенок! Даже этого
скота Зосимова, потому — честен и дело знает… Но довольно, всё сказано и прощено.
Прощено? Так ли? Ну, пойдемте. Знаю я этот коридор, бывал; вот тут, в третьем нумере, был
скандал… Ну, где вы здесь? Который нумер? Восьмой? Ну, так на ночь запритесь, никого не
пускайте. Через четверть часа ворочусь с известием, а потом еще через полчаса с Зосимовым,
увидите! Прощайте, бегу!
— Боже мой, Дунечка, что это будет? — сказала Пульхерия Александровна, тревожно и
пугливо обращаясь к дочери.
— Успокойтесь, маменька, — отвечала Дуня, снимая с себя шляпку и мантильку, —
нам сам бог послал этого господина, хоть он и прямо с какой-то попойки. На него можно
положиться, уверяю вас. И всё, что он уже сделал для брата…
— Ах, Дунечка, бог его знает, придет ли! И как я могла решиться оставить Родю!.. И
совсем, совсем не так воображала его найти! Как он был суров, точно он нам не рад…
Слезы показались на глазах ее.
— Нет, это не так, маменька. Вы не вгляделись, вы всё плакали. Он очень расстроен от
большой болезни — вот всему и причина.
— Ах, эта болезнь! Что-то будет, что-то будет! И как он говорил с тобою, Дуня! —
сказала мать, робко заглядывая в глаза дочери, чтобы прочитать всю ее мысль, и уже
вполовину утешенная тем, что Дуня же и защищает Родю, а стало быть, простила его. — Я
уверена, что он завтра одумается, — прибавила она, выпытывая до конца.
— А я так уверена, что он и завтра будет то же говорить… об этом, — отрезала
Авдотья Романовна, и, уж конечно, это была загвоздка, потому что тут был пункт, о котором
Пульхерия Александровна слишком боялась теперь заговаривать. Дуня подошла и
поцеловала мать. Та крепко молча обняла ее. Затем села в тревожном ожидании возвращения
Разумихина и робко стала следить за дочерью, которая, скрестив руки, и тоже в ожидании,
стала ходить взад и вперед по комнате, раздумывая про себя. Такая ходьба из угла в угол, в
раздумье, была обыкновенною привычкой Авдотьи Романовны, и мать всегда как-то боялась
нарушать в такое время ее задумчивость.
Разумихин, разумеется, был смешон с своею внезапною, спьяну загоревшеюся
страстью к Авдотье Романовне; но, посмотрев на Авдотью Романовну, особенно теперь,
когда она ходила, скрестив руки, по комнате, грустная и задумчивая, может быть, многие
извинили бы его, не говоря уже об эксцентрическом его состоянии. Авдотья Романовна была
замечательно хороша собою — высокая, удивительно стройная, сильная, самоуверенная, что