Page 121 - Преступление и наказание

Пульхерия Александровна хоть и не убедилась совершенно, но и не сопротивлялась
более. Разумихин принял их обеих под руки и потащил с лестницы. Впрочем, он ее
беспокоил: «хоть и расторопный, и добрый, да в состоянии ли исполнить, что обещает? В
таком ведь он виде!..»
— А, понимаю, вы думаете, что я в таком виде! — перебил ее мысли Разумихин, угадав
их и шагая своими огромнейшими шажищами по тротуару, так что обе дамы едва могли за
ним следовать, чего, впрочем, он не замечал. — Вздор! то есть… я пьян, как олух, но не в
том дело; я пьян не от вина. А это, как я вас увидал, мне в голову и ударило… Да наплевать
на меня! Не обращайте внимания: я вру; я вас недостоин… Я вас в высшей степени
недостоин!.. А как отведу вас, мигом, здесь же в канаве, вылью себе на голову два ушата
воды, и готов… Если бы вы только знали, как я вас обеих люблю!.. Не смейтесь и не
сердитесь!.. На всех сердитесь, а на меня не сердитесь! Я его друг, а стало быть, и ваш друг.
Я так хочу… Я это предчувствовал… прошлого года, одно мгновение такое было…
Впрочем, вовсе не предчувствовал, потому что вы как с неба упали. А я, пожалуй, и всю ночь
не буду спать… Этот Зосимов давеча боялся, чтоб он не сошел с ума… Вот отчего его
раздражать не надо…
— Что вы говорите! — вскричала мать.
— Неужели сам доктор так говорил? — спросила Авдотья Романовна, испугавшись.
— Говорил, но это не то, совсем не то. Он и лекарство такое дал, порошок, я видел, а
вы тут приехали… Эх!.. Вам бы завтра лучше приехать! Это хорошо, что мы ушли. А через
час вам обо всем сам Зосимов отрапортует. Вот тот так не пьян! И я буду не пьян… А отчего
я так нахлестался? А оттого, что в спор ввели, проклятые! Заклятье ведь дал не спорить!..
Такую чушь городят! Чуть не подрался! Я там дядю оставил, председателем… Ну, верите ли:
полной безличности требуют и в этом самый смак находят! Как бы только самим собой не
быть, как бы всего менее на себя походить! Это-то у них самым высочайшим прогрессом и
считается. И хоть бы врали-то они по-своему, а то…
— Послушайте, — робко перебила Пульхерия Александровна, но это только поддало
жару.
— Да вы что думаете? — кричал Разумихин, еще более возвышая голос, — вы думаете,
я за то, что они врут? Вздор! Я люблю, когда врут! Вранье есть единственная человеческая
привилегия перед всеми организмами. Соврешь — до правды дойдешь! Потому я и человек,
что вру. Ни до одной правды не добирались, не соврав наперед раз четырнадцать, а может, и
сто четырнадцать, а это почетно в своем роде; ну, а мы и соврать-то своим умом не умеем!
Ты мне ври, да ври по-своему, и я тебя тогда поцелую. Соврать по-своему — ведь это почти
лучше, чем правда по одному по-чужому; в первом случае ты человек, а во втором ты только
что птица! Правда не уйдет, а жизнь-то заколотить можно; примеры были. Ну, что мы
теперь? Все-то мы, все без исключения, по части науки, развития, мышления, изобретений,
идеалов, желаний, либерализма, рассудка, опыта и всего, всего, всего, всего, всего еще в
первом предуготовительном классе гимназии сидим! Понравилось чужим умом пробавляться
— въелись! Так ли? Так ли я говорю? — кричал Разумихин, потрясая и сжимая руки обеих
дам, — так ли?
— О боже мой, я не знаю, — проговорила бедная Пульхерия Александровна.
— Так, так… хоть я и не во всем с вами согласна, — серьезно прибавила Авдотья
Романовна и тут же вскрикнула, до того больно на этот раз стиснул он ей руку.
— Так? Вы говорите, так? Ну так после этого вы… вы… — закричал он в восторге, —
вы источник доброты, чистоты, разума и… совершенства! Дайте вашу руку, дайте… вы тоже
дайте вашу, я хочу поцеловать ваши руки здесь, сейчас, на коленах!
И он стал на колени середи тротуара, к счастью, на этот раз пустынного.
— Перестаньте, прошу вас, что вы делаете? — вскричала встревоженная до крайности
Пульхерия Александровна.
— Встаньте, встаньте! — смеялась и тревожилась тоже Дуня.
— Ни за что, прежде чем не дадите рук! Вот так, и довольно, и встал, и пойдемте! Я