Page 126 - Преступление и наказание

положением, из глупо-поспешной ревности, ее жениха, не зная не только их взаимных между
собой отношений и обязательств, но даже и человека-то не зная порядочно. Да и какое право
имел он судить о нем так поспешно и опрометчиво? И кто звал его в судьи! И разве может
такое существо, как Авдотья Романовна, отдаваться недостойному человеку за деньги? Стало
быть, есть же и в нем достоинства. Нумера? Да почему же он в самом деле мог узнать, что
это такие нумера? Ведь готовит же он квартиру… фу, как это всё низко! И что за оправдание,
что он был пьян? Глупая отговорка, еще более его унижающая! В вине — правда, и
правда-то вот вся и высказалась, «то есть вся-то грязь его завистливого, грубого сердца
высказалась»! И разве позволительна хоть сколько-нибудь такая мечта ему, Разумихину? Кто
он сравнительно с такою девушкой, — он, пьяный буян и вчерашний хвастун? «Разве
возможно такое циническое и смешное сопоставление?» Разумихин отчаянно покраснел при
этой мысли, и вдруг, как нарочно, в это же самое мгновение, ясно припомнилось ему, как он
говорил им вчера, стоя на лестнице, что хозяйка приревнует его к Авдотье Романовне… это
уж было невыносимо. Со всего размаху ударил он кулаком по кухонной печке, повредил
себе руку и вышиб один кирпич.
«Конечно, — пробормотал он про себя через минуту, с каким-то чувством
самоунижения, — конечно, всех этих пакостей не закрасить и не загладить теперь никогда…
а стало быть, и думать об этом нечего, а потому явиться молча, и… исполнить свои
обязанности… тоже молча, и… и не просить извинения, и ничего не говорить, и… и, уж
конечно, теперь всё погибло!»
И однако ж, одеваясь, он осмотрел свой костюм тщательнее обыкновенного. Другого
платья у него не было, а если б и было, он, быть может, и не надел бы его, — «так, нарочно
бы не надел». Но во всяком случае циником и грязною неряхой нельзя оставаться: он не
имеет права оскорблять чувства других, тем более что те, другие, сами в нем нуждаются и
сами зовут к себе. Платье свое он тщательно отчистил щеткой. Белье же было на нем всегда
сносное; на этот счет он был особенно чистоплотен.
Вымылся он в это утро рачительно, — у Настасьи нашлось мыло, — вымыл волосы,
шею и особенно руки. Когда же дошло до вопроса: брить ли свою щетину иль нет (у
Прасковьи Павловны имелись отличные бритвы, сохранившиеся еще после покойного
господина Зарницына), то вопрос с ожесточением даже был решен отрицательно: «Пусть так
и остается! Ну, как подумают, что я выбрился для… да непременно же подумают! Да ни за
что же на свете!
И… и главное, он такой грубый, грязный, обращение у него трактирное; и… и,
положим, он знает, что и он, ну хоть немного, да порядочный же человек… ну, так чем же
тут гордиться, что порядочный человек? Всякий должен быть порядочный человек, да еще
почище, и… и все-таки (он помнит это) были и за ним такие делишки… не то чтоб уж
бесчестные, ну да однако ж!.. А какие помышления-то бывали! гм… и это всё поставить
рядом с Авдотьей Романовной! Ну да, черт! А пусть! Ну и нарочно буду такой грязный,
сальный, трактирный, и наплевать! Еще больше буду!..»
На таких монологах застал его Зосимов, ночевавший в зале у Прасковьи Павловны.
Он шел домой и, уходя, спешил заглянуть на больного. Разумихин донес ему, что тот
спит, как сурок. Зосимов распорядился не будить, пока проснется. Сам же обещал зайти часу
в одиннадцатом.
— Если только он будет дома, — прибавил он. — Фу, черт! В своем больном не
властен, лечи поди! Не знаешь, он к тем пойдет, али те сюда придут?
— Те, я думаю, — отвечал Разумихин, поняв цель вопроса, — и будут, конечно, про
свои семейные дела говорить. Я уйду. Ты, как доктор, разумеется, больше меня прав имеешь.
— Не духовник же и я; приду и уйду; и без них много дела.
— Беспокоит меня одно, — перебил, нахмурясь, Разумихин, — вчера я, спьяну,
проболтался ему, дорогой идучи, о разных глупостях… о разных… между прочим, что ты
боишься, будто он… наклонен к помешательству…
— Ты и дамам о том же вчера проболтался.