Page 129 - Преступление и наказание

— Насчет Роди вы оба можете ошибаться, — подхватила несколько пикированная
Пульхерия Александровна. — Я не про теперешнее говорю, Дунечка. То, что пишет Петр
Петрович в этом письме… и что мы предполагали с тобой, — может быть, неправда, но вы
вообразить не можете, Дмитрий Прокофьич, как он фантастичен и, как бы это сказать,
капризен. Его характеру я никогда не могла довериться, даже когда ему было только
пятнадцать лет. Я уверена, что он и теперь вдруг что-нибудь может сделать с собой такое,
чего ни один человек никогда и не подумает сделать… Да недалеко ходить: известно ли вам,
как он, полтора года назад, меня изумил, потряс и чуть совсем не уморил, когда вздумал
было жениться на этой, как ее, — на дочери этой Зарницыной, хозяйки его?
— Знаете вы что-нибудь подробно об этой истории? — спросила Авдотья Романовна.
— Вы думаете, — с жаром продолжала Пульхерия Александровна, — его бы
остановили тогда мои слезы, мои просьбы, моя болезнь, моя смерть, может быть, с тоски,
наша нищета? Преспокойно бы перешагнул через все препятствия. А неужели он, неужели ж
он нас не любит?
— Он ничего и никогда сам об этой истории со мною не говорил, — осторожно отвечал
Разумихин, — но я кой-что слышал от самой госпожи Зарницыной, которая тоже, в своем
роде, не из рассказчиц, и что слышал, то, пожалуй, несколько даже и странно…
— А что, что вы слышали? — спросили разом обе женщины.
— Впрочем, ничего такого слишком уж особенного. Узнал я только, что брак этот,
совсем уж слаженный и не состоявшийся лишь за смертию невесты, был самой госпоже
Зарницыной очень не по душе… Кроме того, говорят, невеста была собой даже не хороша, то
есть, говорят, даже дурна… и такая хворая, и… и странная… а впрочем, кажется, с
некоторыми достоинствами. Непременно должны были быть какие-нибудь достоинства;
иначе понять ничего нельзя… Приданого тоже никакого, да он на приданое и не стал бы
рассчитывать… Вообще в таком деле трудно судить.
— Я уверена, что она достойная была девушка, — коротко заметила Авдотья
Романовна.
— Бог меня простит, а я-таки порадовалась тогда ее смерти, хоть и не знаю, кто из них
один другого погубил бы: он ли ее, или она его? — заключила Пульхерия Александровна;
затем осторожно, с задержками и с беспрерывными взглядываниями на Дуню, что было той,
очевидно, неприятно, принялась опять расспрашивать о вчерашней сцене между Родей и
Лужиным. Это происшествие, как видно, беспокоило ее более всего, до страха и трепета.
Разумихин пересказал всё снова, в подробности, но на этот раз прибавил и свое заключение:
он прямо обвинил Раскольникова в преднамеренном оскорблении Петра Петровича, на этот
раз весьма мало извиняя его болезнию.
— Он еще до болезни это придумал, — прибавил он.
— Я тоже так думаю, — сказала Пульхерия Александровна с убитым видом. Но ее
очень поразило, что о Петре Петровиче Разумихин выразился на этот раз так осторожно и
даже как будто и с уважением. Поразило это и Авдотью Романовну.
— Так вы вот какого мнения о Петре Петровиче? — не утерпела не спросить
Пульхерия Александровна.
— О будущем муже вашей дочери я и не могу быть другого мнения, — твердо и с
жаром отвечал Разумихин, — и не из одной пошлой вежливости это говорю, а потому…
потому… ну хоть по тому одному, что Авдотья Романовна сама, добровольно, удостоила
выбрать этого человека. Если же я так поносил его вчера, то это потому, что вчера я был
грязно пьян и еще… безумен; да, безумен, без головы, сошел с ума, совершенно… и сегодня
стыжусь того!.. — Он покраснел и замолчал. Авдотья Романовна вспыхнула, но не прервала
молчания. Она не промолвила ни одного слова с той самой минуты, как заговорили о
Лужине.
А между тем Пульхерия Александровна, без ее поддержки, видимо находилась в
нерешимости. Наконец, запинаясь и беспрерывно посматривая на дочь, объявила, что ее
чрезвычайно заботит теперь одно обстоятельство.